Дальняя заря Ивана Ефремова (СИ)

     "Размеры космический судно… грубо… меньше судно Мудрый Отказ. Второй доклад в восемь часов утра".

     – Вот мы и обнаружены, – с оттенком грусти сказал Гриф Рифт. – Что делать будем?

     Родис не успела ответить, как вспыхнула стена с экраном. На экране появилось мужское лицо.

     – Срочное сообщение! Всем слушать! Слушать город Средоточия Мудрости! – диктор говорил отрывисто, резко, будто взлаивая в середине фраз. Он передал сообщение о звездолете и закончил: – В десять часов утра выступит друг Великого Чойо Чагаса, сам Зет Уг. Всем слушать город Средоточия Мудрости!

     – Что будем делать? – повторил Гриф Рифт, приглушив повторное сообщение.

     – Говорить с Тормансом! После выступления этого Зета Уга вклинимся в поток, и на всех экранах появлюсь я с просьбой о посадке.

     ***

     – Вань, можно подчеркнуть? – Елена повернулась к мужу, склонившемуся над тарелкой с пшённой кашей. – Мне опять попался просто изумительный фрагмент. Я бы все подобные места выделила, чтобы ты не дай бог их не забыл.

     – Делай, милая, что хочешь, – Ефремов оторвался от поглощения ужина. – Мне очень приятно, что ты так прилежно трудишься над моим скромным литературным опусом.

     ***

     Сигнальные часы над экраном синхронизированы по времени главного города Торманса. Фай Родис появилась за четверть часа до выступления Зета Уга. Вероятно, она заранее приготовила платье любимого тормансианского цвета – красного с золотисто-оранжевой каймой из пушистой, дававшей глубокий тон материи. В этом наряде знакомые черты Фай Родис стали тверже, а плавные ее движения казались бликами красного солнца Торманса. Парик на её голове оформлен в виде сферы, полностью открывая точёную шею.

     Фай села в кресло перед экраном, не обменявшись ни словом со спутниками. Приглушенное привычное пение приборов не нарушало настороженной тишины корабля. Гулкие, гудящие металлом удары, возвестили о начале выступления одного из правителей планеты. Некоторое время экран оставался пустым, затем на нем появился человек в тёмно-синем одеянии, вышитом причудливо извивающимися золотыми змеями. Его кожа казалась более светлой, чем у большинства людей Торманса. Нездоровая одутловатость смягчала резкие складки вокруг рта, маленькие умные глаза сверкали решимостью и в то же время бегали беспокойно, будто он опасался что-то упустить из виду.

     Олла Дез подавила вздох разочарования и покосилась на Фай Родис. Та оставалась бесстрастной, будто облик этого человека не был для нее неожиданностью.

     Зетрино Умрог провел узкой ладонью по высокому, с залысинами лбу, изборожденному поперечными морщинами.

     – Жители планеты Ян-Ях! Великий Чойо Чагас поручил мне предупредить вас об опасности. Снова в нашем небе появился пришелец из тьмы вселенной. Корабль враждебных сил. Для блага народа Ян-Ях, мы объявляем чрезвычайное положение.

     ***

     – Очень красиво! Я просто вижу, как Фай Родис в красном ярком одеянии выступает перед целой планетой.

     – У тебя тоже ужин сегодня получился вкусным! – засмеялся Иван и потянулся поцеловать супругу.

     – Знаешь, Вань, у меня появилась важная мысль…

     – Я весь внимание…

     – В текст надо добавить больше философии. Такой марксистско-ленинской, как по учебнику. Так можно будет проще добиться цели, про которую ты мне рассказывал. Помнишь?

     – Леночка, если добавить философию, читать никто не будет. Никто не любит пространные рассуждения, как бы важны они не были.

     – Но иначе у тебя получится только простое развлекательное чтиво. Читатели будут читать, будут хвалить, но смысл до них сквозь мишуру приключения не дойдёт! В конце концов, книжка так и будет пылиться на полках библиотек.

     – Но я не очень умею в философию… – пожал могучими плечами Иван.

     – Поэтому, дорогой мой, тебе придётся всё-таки начинать с малого. Закончи всё-таки институт. Параллельно пиши рассказы про то, что ты хорошо знаешь. Про экспедиции, про тайгу, про геологов. Тоже приключения… Постепенно добавляй в приключения философские и научные рассуждения. Так и научишься.

     ***

     Однако жизнь распорядилась по-своему. Череда экспедиций, с последующими отчётами, проблемы связанные с переездом коллекции из Ленинграда в Москву, постоянная текучка занимали всё время Ефремова без остатка. На эксперименты с писательством не оставалось ни минуты. Единственная литературная форма, в которой он преуспел, – путевые дневники.

     Несколько лет напряжённой научной работы, казалось, вытеснили из головы все видения. Остались только неясные сны.