Дальняя заря Ивана Ефремова (СИ)

     Первым читателем он хотел сделать своего научного руководителя Петра Петровича Сушкина. Несмотря на то, что Иван годился мэтру российской палеонтологии во внуки, они отлично ладили и легко понимали друг друга. Оба по натуре были исследователями, настоящими путешественниками в «незнаемое». Поэтому и доверил Пётр Петрович руководство экспедицией на Баскунчак с поиском окаменелостей восемнадцатилетнему мальчишке. Чутьё настоящего учёного редко его подводило. В тот раз тоже экспедиция получилась богатой на результаты. Вот только кроме кальцинированных останков древних ящеров, Ванька привёз странную историю.

     Ему не то приснилось, не то пригрезилось, что после удара молнии попал он на борт космического корабля, аж через две тысячи лет от настоящего времени. Молния и в самом деле могла попасть рядом с ним, что вызвало у парня изменённое состояние сознания. Результатом этого стали яркие галлюцинации. Так решил Сушкин и посоветовал молодому коллеге изложить содержание видений на бумаге.

     Полгода Иван ночами трудился над рукописью. В апреле отдал академику.

     – Пётр Петрович, я закончил. – Сказал он довольно. – Извините, но перечитывать не стал, если начну, то ещё на полгода эта бодяга растянется. Устал.

     – Прекрасно, прекрасно, – протянул Сушкин, забирая протянутую папку завязанную тесёмками. – Мне самому читать некогда, хоть и не скрою очень любопытно. Иван, вы не будете возражать, если я дам почитать нашей Асе Свитальской5?

     – Эх, жаль, я хотел, чтобы Вы, Пётр Петрович, лично… – в голосе Ефремова слышалось сожаление. – Она же девчонка совсем.

     – Девчонка, или не девчонка, но образование у неё хорошее, – усмехнулся Сушкин. – Главное, что у неё папа академик. – Он поднял указательный палец вверх. Но главное, что у меня времени нет. Я бы и хотел прочесть, мне, в самом деле, очень интересно, но как говорили древние – «Ars longa, vita brevis».

     ***

     Ася Свитальская залпом «проглотив» за ночь записи, уже утром делилась с отцом впечатлениями.

     – Это что-то невероятное! – Воскликнула она, едва появившись в столовой. – Папа, надо сделать всё для того, чтобы этот роман, да-да, это именно роман, не смейся!

     – Я и не собираюсь смеяться, – уверил дочь профессор, пряча в усах добрую усмешку. – Мне просто крайне интересно, чем так взволновал тебя этот мальчик. Этот Иван Ефремов кажется всего лишь на год старше тебя… Хотя должен признать, фактура у него привлекательная. Сложён прекрасно.

     – Перестань, папа! – покраснела Ксения. – Там такие идеи! Такие пророчества! Папа, ты должен сделать так, чтобы этот роман напечатали.

     – Перестань, Асенька! Ну, почему ты считаешь, что я должен?

     – Папа! Как ты не понимаешь? А ещё профессор… – Ксения капризно сжала губы. – Такие идеи требуют всестороннего общественного обсуждения. Этот Иван дал картину коммунистического будущего! Написал он коряво, тут не поспоришь, но это всего лишь вопрос литературной правки. Это не главное! В редакции много бездарей умеющих гладко излагать банальности. Главное – идеи, прогнозы, утопии…

     – Вот! – рассмеялся Николай Игнатьевич. – Утопии… Впрочем, хорошо. Пусть будет по-твоему. Кажется, у мамы какой-то родственник работает у Вольфсона6. Поговори с ней, пусть через него передаст. Как раз его издательство такими утопиями и промышляет.

     Лев Владимирович Вольфсон заинтересовался рассказом своего заместителя, о так понравившемся его племяннице тексте. Он устал слышать обвинения идеологических работников Ленсовета и Ленглавлита в аполитичности, в низкопробности и ангажированности. «Если там и в самом деле увлекательно подаётся идея светлого коммунистического будущего, то это может и вопрос с Главлитом снять и привлечь читателя» – думал он, разговаривая с Лотманом.

     – Передай сестре, пусть приходит этот их самородок. Побеседует со Стеничем7. Тот же у нас дока. В пять минут раскусит, стоит с пионером дело иметь или… – Вольфсон сделал рукой жест, как будто отмахнулся от назойливой мухи.

     ***

     Валентин Стенич был очень недоволен. Поручить ему, мастеру и знатоку стилистических особенностей романской и германской лирической поэзии, сочинить заключение на какой-то графоманский бред! Но от директора зависела зарплата... Ах, эти пошлые деньги… Но без них жить неудобно, он пробовал. В свои тридцать лет Стенич уже попробовал и революционной романтики, и изысканной богемной жизни. Последняя ему понравилась куда больше.

     Тяжёлая стопка исписанных бисерным почерком листов привела его в ужас. Он не смог прочитать и половины. Бросил сначала на первой главе, потом взял себя в руки и одолел ещё несколько. После этого у него заболели зубы, челюсти и мозг прямо в черепной коробке.

     Что касается коммунистических идей обильно рассыпанных по всему повествованию, то они не вызвали у Стенича не то чтобы восхищения или омерзения, нет. Они не показались ему даже оригинальными. Всё это изложено ещё в работе так почитаемого большевиками Энгельса. Просто обёрнуто в подобие художественности.