Дальний край

- По–моему, - ответил Петя - он вас любит. И, конечно, вы правы - он очень, очень жалкий.

Ольга Александровна улыбнулась.

- Так, по–вашему,  меня любит?

Усмешка ее приняла горькую складку.

- Любит, не любит,  мне безразлично, Петя.  Она привстала, облокотясь, и вздохнула.  Да, конечно, он меня любит. Но это ничего не значит, ничего не значит.

Она довольно долго сидела так, молча, недвижно, потом свернулась, легла в гамак лицом вниз и заплакала.

Петя растерялся, придвинулся к ней, хотел что–то сказать, но бормотал лишь ее имя. Не подымая головы, она зашептала: «идите… не надо». Потом немного успокоилась, мокрыми, блестящими глазами взглянула на него.

- Я знаю, - сказала она тихо.  Все знаю. Вам надо уезжать, Петя, конечно, да… Простите, что говорю так , право, надо так сделать  для меня, что ли. А то мне  очень тяжело.

Она взяла его за руку.

- Хорошо ... Да вам и учиться надо, работать. А здесь вы ничего не делаете.

Петя хотел сказать, какое счастье быть с ней рядом, как она прекрасна  но почему–то не сказал.

В тот же вечер он понял, что пора ему, в самом деле удалиться.

Александр Касьяныч был удивлен , он рассчитывал, что Петя пробудет еще с месяц  и не одобрил его намерения.

- Отсутствие твердого плана, я чувствую, чувствую–с. Славянская черта. Сегодня мне кажется одно, завтра другое, и все так... от Господа Бога. Оттого у нас и культуры нет, изволите ли видеть. Культура есть планомерность.

Весь ужин Александр Касьяныч философствовал. Петя и Ольга Александровна молчали. Нолькен выпил вина и стал горячиться.

- Культура, по–вашему? Планомерность? А по–моему  чепуха. Важны религия и искусство, а не планомерность. Ваши суды, железные дороги, социализм ? Чушь.

Нолькен вдруг схватил тарелку и хлопнул оземь. Она разлетелась вдребезги.

- Такова и современная культура, - сказал он спокойно, с задумчивостью глядя на осколки.

Ольга Александровна чуть побледнела. Александр Касьяныч взглянул серьезно и сразу стал молчаливей. Что–то сжимало сердце Пети. «Неужели начинается?» ,-подумал он ? И, верно, эта мысль мелькнула у всех. А Нолькен продолжал смотреть на разбитую тарелку, с прежним глубокомыслием.

- Разбитая культура, - сказал он тихо, будто про себя.  Разбитая тарелко–культуро–жизнь.

Он встал, улыбнулся, точно нечто нашел.

- Вот именно, - произнес он твердо:  жизнь.

И, опять указав на тарелку, вышел.

Ужин кончился сумрачно. Александр Касьяныч не философствовал, а только оглядывался, как бы ища глазами Нолькена.

- В пруд еще, пожалуй, прыгнет, - бормотал он.  Вот она, Россия, имею честь доложить.

Он прибавил это наставительно, будто в том, что Нолькен психически болен, виновата именно Россия.

Ольга Александровна скоро ушла, а Александр Касьяныч был взволнован и шагал взад–вперед.

- Пропал, пропал человек, - повторял он:  сбился с линии в ранней молодости. А для жизни надо линию, обязательно, без линии невозможно.

- А разве легко ее найти, Александр Касьяныч? ,- спросил Петя.

- Не легко–с, я не говорю, но надо.

Он засеменил ногами, заходил еще быстрей.

- Я скажу вам о себе. Я сам таким был, как вы, там, и прочие. Я не обер–прокурором родился. В молодости чуть пулю себе в лоб однажды не пустил,  однако, удержался: порядок взял верх. Несчастная любовь,  хорошо–с, переломил. Работе отдался, женился. Все делал, как полагается. Работал до одурения, и ничего. Встал на ноги, вошел в колею, и теперь не выбьете, никакой силой–с. Жена умерла,  претерпел. Олечку растил. Садами занимаюсь. Вот это, молодой человек, и жизнь. Когда о заоблачностях думал, то чуть на тот свет не отправился, а теперь благополучен, здравствую. Замечаете? И буду жить ,- крикнул он почти резко:  я Олечку люблю больше садов, и пускай я судейская крыса, ну да, я все же для нее живу, и счастлив я или несчастлив, это другой вопрос, но в пруды прыгать не собираюсь.

Он долго еще рассуждал, и незаметно жалость и сочувствие к нему вошло в Петино сердце. Как ни был красноречив Александр Касьяныч, как ни острил, ни высмеивал  все же видно было, что собственная его жизнь прошла сурово, тяжело, в труде, почти беспросветном.

Около двенадцати Петя ушел к себе. В темноватой гостиной он встретил Нолькена. Указывая рукой вверх, тот спросил коротко:

- Туда?

Петя кивнул утвердительно.

Нолькен сказал:

- Туда, наверх. Там живет инокиня Мария.

Петя не сразу понял.

- Ольга?

- Да, ну... все равно. Нет лучше; инокиня Мария. Это лучше.

Он улыбнулся, почти кротко.

- Высший свет, небесный свет. Инокиня Мария. Я люблю ее, - прибавил он просто.  Неземное создание  бросает свой отблеск на бедные дни.

Он повернулся и вышел.

Петя медленно поднялся по лестнице, разделся, лег. В балконную дверь ровным, могучим светом сиял Юпитер. Во флигеле наигрывали на рояле,  видимо, Нолькен. Инокиня Мария была за стеной, и ему казалось, что он слышит ее шепот: плачет она, молится. Дорогое светило, приблизившееся из неизвестной дали, сиявшее кротко  и, силой рока, уносившееся теперь дальше.

Петя много думал в ту ночь о себе и о ней. Сердце его трепетало, слезы стояли в горле, и над всем этим было ясное чувство: нет, она ему не суждена.