Дальше живут драконы 2

Утром — капитан сошел вниз, невыспавшийся и раздраженный, даже побриться ему не удалось. Потребовал себе континентальный, то есть плотный завтрак, которым можно при необходимости обойтись весь день. Завтрак был сносный — значит, повар еще не сбежал…

…

Сайгон Таймс была в свое время крупнейшей ежедневной газетой этой страны, крайний раз когда он тут был — она печаталась даже с цветной полосой. Сейчас конечно все было не так — дрянная «рисовая» бумага, мелкий, типично японский шрифт…

Зато у торговцев была Ла Лутте[15] причем продавали ее в открытую. Воронцов усмехнулся — они еще не знают, с кем связались…

Так как у него было журналистское прикрытие прошлый раз — он хорошо познакомился с «коллегами по цеху» и имел несколько адресов и визитных карточек, которых помнил наизусть. Иначе было нельзя — если японские жандармы схватят его и найдут у него карточки местных, то для местных это добром не кончится. Вопрос был в том, кто еще здесь — а кто свалил в Гонконг или Манилу на подходящей джонке. Он бы свалил — азиатская деспотия намного страшнее любого колониализма.

…

На месте был Тран Ван Тау — он выяснил это, когда следил за редакцией, ее новый адрес был прописан в выходных данных газеты. Старина Тау… лучший криминальный репортер Сайгона… а это многое значит. Он совался в те места, куда не осмеливался сунуться ни местный ни американец, лично знал многих из главарей, хорошо разбирался в местной политике. В свое время — ему довелось первому сделать снимок мертвых Дьемов[16].

Да, он не сбежал. Бывают люди, которые так срастаются с местом, в котором живут, что становятся его частью, его историей, его легендой. Тау был легендой Сайгона и должен был здесь оставаться чтобы продолжать ею быть. Даже если его схватят и казнят — это будет всего лишь часть легенды.

Воронцов дождался, пока Тау выйдет из редакции. Пока он поймает рикшу — типичный, местный, мотоциклетный рикша, спереди сидение на двух пассажиров, сейчас все больше рикш велосипедных. Присвистнул.

Тау не обернулся.

…

— Дружише…

Понятно, что Тау его заметил. Но вида не подал. Они больше часа кружили, прежде чем решили что — можно. Воронцов привез в подарок — несколько кассет шведской пленки для фотоаппаратов и несколько свежих батарей. И то и то было втридорога, если вообще было.

Они обнялись

— Как ты тут?

— Жив, как видишь. Ты что здесь делаешь?

— Работа…

— Ясно…

Воронцов выдавал себя за инспектора международной миссии. В это никто не верил — но все делали вид, потому что тут так принято. Здесь привыкли держать при себе то, что думаешь — любой мог оказаться осведомителем Сопротивления, одно слово могло погубить и тебя и всю твою семью…

— Ты сегодня занят?

— Да как всегда. Для друга время найдется.

— А место?

Тау задумался

— Все закрыто. Хайнц-57, турецкие бани… всё. Остался только привал матушки Лао.

— Пошли к матушке…

…

У матушки — конечно, был тот еще притон. Лучший из худших, так сказать.

Сама матушка была китаянкой, беженкой. Здесь, на побережье — китайцев не любили, но терпели, как терпели матушку. Немалые суммы, которая она отстегивала полицейскому начальству в лучшие годы этого места и этого города — весьма способствовали этому терпению. Место это было ориентировано на китайцев, которые рассыпались по всей Азии, и держали торговлю и ростовщичество как в Европе евреи. И на экспатов, которые хотели хоть на пару часов сбежать из жестокой реальности — в мир опиумного забвения. Сейчас это место дышало на ладан — матушки не было в живых, а японские офицеры сюда не ходили. В японской армии за употребление наркотиков — смертная казнь…

Тем не менее, у матушки было еще прилично — здесь привыкли к европейцам, и если вы, к примеру, снимали пиджак с бумажников внутри — то вы и получали обратно пиджак с бумажником внутри…

Седой служка с поклоном принял их верхнюю одежду и проводил в номера. Принес принадлежности начал разжигать трубки. Густой, маслянистый запах заполнил комнату, на кончике иглы — потрескивал коричневый шарик…

Воронцов умел курить опиум так чтобы не слишком пьянеть — для этого надо было просто не вдыхать отравленный дым. Но все равно, рассудок мутился — опиум ни для кого не проходил бесследно.

Тау же, получив свою трубку, вдохнул дурман крупным, жадным, глотком. Как и все вьетнамцы — он спешил поскорее уйти из этого мира в мир фантазий и грез, в мир, где все хорошо, где нет ни продажных копов, ни выпотрошенных старост, ни сгоревших джипов…

Они оба курили. Воронцов не спешил — он понимал, что наркотик развяжет язык сам, без вопросов

Тау курил и задумчиво смотрел в потолок

— Знаешь, друг… бывает, что ты так сильно хочешь чего-то… так сильно хочешь, что перестаешь задумываться, а что потом? Что потом? Как ты будешь жить после того как получишь что ты хочешь?

…

— Так и мы. Мы так сильно хотели независимости, что не задумывались над тем, а что потом то? С кем мы идем по этому пути, и что он потребует за помощь.

— Без японцев вы не победили бы.

— Победили? — Тау бессмысленно улыбался — это, по-твоему, победа?

Его лицо исказилось от злости

— Это ты считаешь победой?