Дальше живут драконы 2

Воронцов не ответил. Прислужник принес еще по трубке. Капелька коричневого вещества обещала избавление от мерзости бытия хотя бы на время

— Японцы…

…

— Знаешь… любому народу нужно самоуважение. Да, самоуважение.

…

— Ваш Христос не такой уж плохой Бог если подумать. Мы не имели ничего против него кроме того что он был ваш Бог. И мы боролись с ним как могли…

Воронцов вспомнил — монастырь, сложенные рядком трупы монахинь…

— Зато теперь нас угнетают местные. И что самое страшное — у нас больше нет сил сопротивляться.

— Ты работал на Вьетконг? — спросил Воронцов.

— Конечно — улыбнулся Тау — иначе меня бы убили.

Злости не было. Скорее бессилие. Он много чего повидал… Вьетконг мог убить всю семью за отказ присоединиться к сопротивлению. Старост в деревне обычно привязывали к дереву и выпускали кишки.

Чем стал Вьетнам? Символом бессмысленного насилия? Но почему бессмысленного-то? Для Вьетконга оно как раз дало результат — они пришли туда, куда и шли. Бессмысленным оно было как раз для нас.

— Как думаешь — осторожно спросил Воронцов — если японцы будут набирать армию чтобы идти на север, многие партизаны присоединятся?

— Нет.

— Но почему?

Тау еще раз затянулся, перед тем как ответить.

— Потому что мы ненавидим японцев на самом-то деле. Больше японцев мы ненавидим только китайцев. Когда японцы завоевали Китай и сделали китайцев своими рабами — мы полюбили их, Но только до той поры, пока они не решили заодно сделать рабами и нас.

Тогда какого хрена? — чуть не закричал Воронцов — какого хрена вы пятнадцать лет воевали с французами и столько же с американцами? Какого хрена было все это — зверства, сожженные джунгли, убийства? Ради того чтобы возненавидеть очередных «хозяев»? Что вам мешало просто посмотреть на север и понять кто такие японцы — до того как они приперлись сюда?

Ведь мы ничего такого не хотели. Ни САСШ, ни Россия никогда не заявляли о том, что собираются превратить Вьетнам в часть своей территории. Мы пытались вам помочь построить нормальное государство именно для того чтобы сюда не пришли японцы. Все ведь началось с противостояния христианства и буддизма, с того что буддистский монах просто сжег себя на перекрестке в знак протеста. Никто не хотел уничтожить буддизм полностью, среди подданных нашего Императора есть и буддисты. Неужели оно стоило того, а?!

Но капитан ничего этого не сказал. Он держал трубку в руке и смотрел, как она тухнет.

— Многие уехали? — спросил Воронцов.

— Ну как…

…

— В первое время и в самом деле многие уезжали. На джонках, на кораблях. Некоторые племена американцы вывезли полностью. Сейчас… многие уже свыклись. Привыкнуть можно почти ко всему.

— Особенно с этим.

— Да, с этим… с этим.

…

— Вы, европейцы нас не понимаете. Вы запрещаете это, говорите что это яд. Но для нас это никогда не было ядом

— А что же это…

— Сказка… вот представь себе обычного крестьянина. У него нет ничего, он никогда не был за пределами уездного центра. Все что он видел в своей жизни — своего вола, свое поле, наполненное грязной водой, свой рис. Может, есть радиоприемник, один на всю деревню, который говорит о том, к чему этот крестьянин не имеет никакого отношения. Он даже не видел никогда то, о чем говорят. А тут — трубка, коричневый комочек — и он парит над землей. Он выше своего поля, выше вола, он выше самого императора…

Тау затянулся последний раз и посмотрел на Воронцова совершенно трезвым взглядом.

— Чего ты хочешь?

— Мне надо найти контакт с теми, кто бывает в верховьях Оранжевой реки.

Тау кашляющее засмеялся.

— Да ты с ума сошел, мой друг.

— Ты второй человек за два дня, кто говорит мне это.

— Может, это потому что так все и есть?

…

— Тебя в лучшем случае убьют.

…

— Почему ты не спрашиваешь, а что в худшем?

— Потому что знаю. Но мне все равно — надо.

Тау посмотрел на часы, спустил ноги с кушетки.

— Засиделись мы…

И, без всякой связи с ранее сказанным, добавил:

— Пятьдесят пиастров надо.

— Это к тому, что я тебе привез? — упрекнул Воронцов.

— Это не мне. Информатору.

…