Дальтоник

Человека в демисезонном сменил инспектор роно. Этого знали все. Перед государственными праздниками и общегражданскими акциями он обычно появлялся и в крушетицкой школе. О нем было известно, что он страдает манией стенных газет. И потому в определенное время, когда инспектор роно должен был осчастливить своим визитом школу, все развивали по части газет такую бешеную деятельность, что после его нашествия в городке невозможно было купить ни одной кнопки. Инспектор роно хвалил газеты Божены Кутнаеровой и Каплиржа, целенаправленные и с фантазией! Результаты, достигнутые ими, не были случайными — и Кутнаерова и Каплирж вели уроки эстетического воспитания.

Каждый раз, или почти каждый раз, доставалось бедняжке Дане за ее фантасмагорическую пестрятину и за тот винегрет из газетных и журнальных вырезок, который в раздевалке перед спортзалом сооружал на листе гофрированной бумаги Прскавец. Инспектор роно Милош Гладил неоднократно заносил их фамилии в толстую тетрадь.

В данный момент этой тетради у него при себе не было. Свою речь он читал по маленьким листочкам бумаги. Речь состояла из высокопарных фраз о предназначении учителя и о недовспаханной Франтишеком Егликом ниве, о том, что покойный навсегда оставил след в сердцах своих учеников. Инспектор приплел к этому панегирику еще и партизанскую борьбу в окрестностях Крушетиц, в которой якобы отличился Еглик. Прскавец тщетно ломал голову, пытаясь припомнить, участвовал ли Франтишек в партизанской борьбе вообще и в какой группе Сопротивления в частности, но так и не припомнил. Значит, этот товарищ из роно позволил себе немного пофантазировать, усугубив известную заповедь: «О мертвых — или хорошее, или ничего» Инспектор добрался наконец до политической и общественной деятельности усопшего. А когда, к облегчению присутствующих, закончил свою речь, то, сделав многозначительную паузу, поклонился по направлению к гробу и, спускаясь с возвышения с чувством хорошо исполненного долга, бросил взгляд туда, где сидела супруга директора Яна Ракосника.

Отделившись от группки стоящих мужчин, вперед протиснулся Йозеф Каплирж. Он тоже отвесил поклон в том направлении, где стоял гроб с покойником, а потом стал говорить о том, как жил усопший. Каплирж говорил тихо, с расстановкой и без лишнего пафоса. Речь свою Каплирж подготовил отлично. Все с интересом слушали. Он говорил о времени вообще и о том, что современный человек живет в вечной спешке. О его стремлении ужать часы, минуты и секунды до более кратких мер времени, чтобы успеть пережить все то, что предыдущие поколения смогли одолеть за долгий век.

— Мы неустанно твердим, — рассуждал Йозеф Каплирж, — что у нас нет времени, что нам его не хватает, как не хватает чистого воздуха и воды. А потом наступает момент, когда умирает друг, отец, коллега, и время словно бы останавливается! И вдруг оказывается, что мы можем найти для человека не только минуту или секунду, но даже часы и дни. И нас охватывает чувство, что наша щедрость уже ни к чему! Она запоздала. Мы рады бы вместе с тем, кто покинул нас, вернуться назад к счастливым временам, когда человек в каждом видит друга, влюбляется чуть ли не в каждую женщину и готов всем и каждому предложить свою руку и сердце. Увы, этого шанса жизнь нам уже не даст. И мы должны смириться с допущенными нами ошибками и постараться завершить все то прекрасное, что задумал и начал ушедший от нас, связывая с этим его имя, лицо и голос.

«А ведь не глупо, — мелькнуло в голове директора Яна Ракосника, — напротив, очень даже умно, что именно Каплиржу я доверил сказать надгробную речь. Я бы так не смог!»

У директора Яна Ракосника возникло желание немедленно обнять и погладить свою умную жену, так пряменько сидевшую с ним рядом, закинув ногу на ногу, что не лишало ее, однако, истинного достоинства. Ракосника радовало сознание, что жена создает ему прочный тыл и столь великолепно представляет его. Алена взвешивала каждую свою улыбку, каждый свой жест: она знала, как подать руку, как сесть, как встать — словно в ней срабатывал некий механизм, дозированно отмеривающий совершенство, непосредственность, веселье, робкий флирт и высокомерный холод. Она безошибочно знала, когда и как следует поступить.

Яну Ракоснику захотелось даже поаплодировать Каплиржу. Но конечно же, не здесь, не сейчас!

Закончив, оратор присоединился к остальным. Гавелка благодарно пожал ему руку выше кисти. Каплирж улыбался. В его извиняющейся улыбке таились слова: то, что я только что произнес у гроба, было не безукоризненно, но поверьте, вполне искренне…

Коллектив учителей, посовещавшись, направился выразить соболезнование членам семьи усопшего. Опухшую от слез вдову поддерживали с двух сторон сыновья. Коллектив всем по очереди пожал руку.

На улице ярко светило солнце, землю покрывала опавшая яркая листва.