Дама с рубинами

— И при этом разнести скандал по всему свету? Не так ли, Грета? — язвительно дополнила бабушка. — О, как ты ослеплена! Но в этом виноват современный идеализм, слепо ударяющийся о стены, не спрашивая при этом, что рушится; ты можешь понимать слова отца, как хочешь, я остаюсь при том, что он желал сохранить покров над этим темным местом его жизни, и он должен был хотеть этого уже ради нас; я хочу сказать — ради семьи Маршал. Мы, право, совершенно не заслужили того, чтобы по его вине упала хотя бы тень на наше прекрасное, беспорочное имя, чтобы о нас стали перешептываться в городе и при дворе, как раз в ту минуту, когда мы собираемся войти в это высокое общество. Я говорю, что надо во что бы то ни стало воспрепятствовать тому, чтобы о вымогательстве Ленца проник в публику хотя бы один звук; злые люди так охотно верят худому, даже если им докажут, что они ошибаются. Тут может помочь только одно — деньги; вы, конечно, станете беднее на пару тысяч талеров, но с этими деньгами в виде отступного старый мошенник скроется и отправится туда, откуда он, к несчастью, появился.

— А мальчик? Мальчик, который имеет те же права, что Рейнгольд и я? Что будет с ним? — с горящими глазами воскликнула Маргарита. — Он должен будет бродить по свету без наследства, которое следует ему по законам божеским и человеческим, без имени, которое ему принадлежит по праву? И ты хочешь, чтобы я прожила всю жизнь с такой ужасной ложью? Разве я буду в состоянии смотреть в глаза порядочным людям, если буду знать, что большая часть моего наследства — краденое добро, что я лишила человека самого драгоценного — уважаемого имени его отца? И ты требуешь этого от меня, бабушка, от внучки?

— Сумасшедшая дура! Говорю тебе, что этого потребуют от тебя все разумные люди, всякий, кто дорожит честью и репутацией нашего дома.

— Герберт не потребует! — со страстным протестом воскликнула Маргарита.

— Герберт? Ты опять возвращаешься к детским привычкам? Дядя, хотела ты сказать?

Лицо Маргариты вспыхнуло и снова побледнело.

— Ну, хорошо, «дядя», — поспешно поправилась она. — Он никогда не будет принадлежать к числу этих бессовестных «разумных», никогда, я это знаю! Он должен решить…

— Сохрани Бог! Ты не посмеешь говорить с ним об этом, пока…

— Пока что, мама? — вдруг раздался голос ландрата.

Старуха так испугалась, словно над ее головой внезапно грянул гром.

— А, ты уже так рано вернулся, Герберт? — пробормотала она, смущенно оборачиваясь, — ты упал, как снег на голову.

— Вовсе нет, я уже давно стою тут, в дверях, только на меня не обратили внимания. — С этими словами он вошел в комнату; у него был серьезный, даже мрачный вид, но тем не менее молодой девушке показалось, что его глаза сверкнули, когда он взглянул на нее. — Я немедленно ушел бы, — обратился он к матери, — если бы горячий спор между тобой и Маргаритой не касался меня; ты знаешь, я задался целью пролить свет на это дело.

— Даже теперь, после того как ты должен был убедиться, что оно не имеет ни малейшего законного основания? Ну, что же, зажигайте факел, чтобы осветить позорное пятно; иного вы ничего не достигнете. Тебя, Герберт, я совершенно не понимаю; ведь ясно, что бумаги, если они и существовали, по некоторым причинам исчезли; неужели ты не понимаешь, что, раздувая это дело, ты сильно грешишь против Балдуина?

— Что? Ты называешь грехом то, что я стараюсь искупить его вину? — гневно воскликнул сын. — Впрочем, для меня вопрос вовсе не в том, было ли тут сокрытие со стороны покойного; я защищаю теперь интересы живого и не допущу, чтобы его обкрадывали; я знаю слишком много и не могу допустить, чтобы этот вопрос остался невыясненным. Или ты, может быть, думаешь, что я соглашусь быть пассивным сообщником скрытой вины? Маргарита высказывает…

— Оставь, пожалуйста, эти фантазии! — воскликнула советница, — ведь для такой, ничем не занятой девичьей головы достаточно незначительного повода, чтобы приплести к нему целую цепь различных фантазий.

Ландрат повернул голову к молодой девушке.

— Не обижайся, Маргарита, — сказал он.

— Какой нежный, утешительный тон! — насмешливо произнесла мать, — каким нежным дядюшкой ты вдруг сделался, ты, у которого до сих пор не было и следа симпатий к дочери Фанни! Ну, что ж, будьте заодно против меня; я только одна не теряю головы; вы не убедите меня, пока я не увижу этого черным по белому!

— Ты увидишь это черным по белому, — спокойно и решительно проговорил Герберт, — церковные книги в Лондоне, вероятно, не сожжены.

— О, Боже мой, ты этим тоже хочешь сказать, дядя, что мой отец сам уничтожил находившиеся в его руках бумаги? — с отчаяньем воскликнула Маргарита. — Это неправда, он не делал этого; я буду защищать его и бороться против этого позорного обвинения, пока в моей груди будет биться сердце… Я твердо убеждена, что путешествия в Лондон не нужно; бумаги должны найтись здесь; мы должны лучше искать.