Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Селина выглядела восхитительно, да и настроение, судя по всему, у нее было великолепным. В руках она держала огромный поднос, тесно заставленный всем, что особенно любит Матильда.

— Не угодно ли будет мадемуазель…

Селина поставила поднос на постель и распахнула ставни. Лето ворвалось в комнату. Прямо как в телерекламе — все без меры: свет, звуки, запахи…

Селина прилегла рядом с дочерью.

Последний такой совместный завтрак в постели был перед отъездом на каникулы, в Париже. Он вспомнился Матильде, потому что мама тогда, нахваливая ей Прованс, расписывала его таким, каким он предстал сегодня утром, а она дулась, не желая ничего, кроме океана. Но она же еще не знала, что ее ждет тут! Она ничего не знала о Реми… И никто не знал…

А следующий завтрак с мамой снова будет в Париже… У Матильды болели глаза, болел живот, болела щека, болело везде, где только может болеть.

— Мам…

— Что, детка, что дорогая?

— Нет, ничего…

Нет. Ни-че-го. Ничего не поделаешь. Ничего не скажешь.

Матильда ела все, что подставляла ей Селина, так же, как она это делала всегда, так же, как будет делать потом. Но ничего нельзя было поделать и ничего нельзя было сказать. Даже матери, к которой больше не чувствуешь ненависти — потому что боль ни с кем не поделишь, эту боль, от которой нет лекарства. Боль, которую зовут Реми… Вот сейчас она встанет с этой болью, умоется, причешется, оденется — как приличная маленькая девочка, которая собирается в дорогу…

Выйдя из спальни, Матильда замерла на месте: она узнала доносящийся из кухни голос — голос мадам Фужероль. Селина оживленно разговаривала с фермершей, но стоило им увидеть девочку, как они тут же сменили тему и стали обсуждать дурацкие хозяйственные вопросы. Мадам Фужероль, как всегда, поцеловала Матильду, и все равно было совершенно ясно, что она не такая, как всегда. Только Леон казался искренним. Он лизнул Матильде руку.

Матильда с собакой, которая скакала вокруг нее, удалялась от дома. Она испытывала одновременно гордость и бешенство. Конечно, приятно, когда из тебя делают главную тему для разговоров — как не гордиться, но как не взбеситься, поняв, что тебя нарочно отстраняют в то время, как на самом деле ты играешь главную роль. Вместе с Реми, конечно. Реми… Приходил ли он в хижину? А если и ему тоже дали пощечину? Или вообще как следует отлупили?

Матильда шла по саду, и ее терзала боль по имени Реми… Вид пустой хижины, без малейших признаков того, что в ней кто-то побывал, оказался хуже пытки. Весь сад стал пыткой, потому что она видела Реми — справа, слева, так или этак… Раньше она и подумать не могла, что можно так ясно видеть кого-то, когда его здесь нет. Но где же он, где? А если папаша Фужероль не выпускает его из дома? А если его заперли, силой заперли, например, с козами?

Матильда посмотрела на Леона, который, виляя хвостом, прислушивался к тому, что она говорила вслух себе самой. Он-то знает, да сказать не может… Вот так — размышляя, бродя по аллеям сада, Матильда незаметно оказалась там, где ей — совершенно естественно — и надо было оказаться. Но когда она приблизилась к этому месту, боль по имени Реми давила на нее уже с такой силой, что пришлось опереться на изгородь. Изгородь, отделявшую ее от подсолнухов…

И снова она пошатнулась. Но не от того, что была ослеплена. Не от того, что была изумлена. Не от восторга. Тысячи подсолнухов уставились на нее таким черным взглядом, что она даже на шаг отступила. И ей потребовалось время, чтобы понять: да, да, это те самые подсолнухи, их подсолнухи, просто в них не осталось ни капли той желтизны, от которой кружилась голова. Только обугленные невидимым жарким огнем головки.

Рисуя, Матильда никогда не обращалась к черной краске. Этот цвет она всю свою долгую жизнь ненавидела. И даже не воспринимала как цвет. Даже на картине, посвященной смерти Собаки, принадлежавшей Феликсу, не было ни единой черной точки.

Леон, который, казалось, читал мысли Матильды, уселся у ее ног и тоже стал изучать масштабы бедствия. Они вместе слушали жалобу цветов. Все почерневшие и съежившиеся головки говорили одно и то же, они повторяли и повторяли Матильде: Реми здесь нет, он не придет, не жди…

Она приложила правую руку козырьком к глазам… Какой далекой казалась ферма под охряной крышей, находившаяся по ту сторону поля… Но, может быть, все-таки он видит ее оттуда, потому что именно оттуда — сквозь подсолнухи — он наверняка на нее смотрит, пусть даже его заперли, силком загнали и заперли в козьем загоне.

То, что Леон был рядом, успокаивало. Ей казалось, что он становится все больше и больше похож на Собаку. Может быть, некоторые собаки воскресают у нового хозяина, а не умирают насовсем?..

Матильда ждала долго, очень долго, посылая поверх черных подсолнухов тяжелые вздохи. Из этого состояния ее вывел пес, внезапно засуетившийся так, будто ему приспичило куда-то идти. Она в последний раз вздохнула и следом за припустившимся вприпрыжку Леоном потащилась по тропинке — в направлении качелей.