Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

У Матильды не было часов, но она чувствовала, как быстро, слишком быстро бежит время. Невозможно быстро. К боли, которую звали Реми, прибавилась другая боль. Она родилась из ужаса: а вдруг придется сесть в поезд, даже не сказав «до свидания», даже не сказав «прощай»…

Если случится именно так, она умрет или, в крайнем случае, так тяжело заболеет, что любимая мамочка начнет с ума сходить, и сдастся, и сама отправит их в Италию, умоляя скорее пожениться, упрашивая простить ее…

В этот момент Матильда ничего не видела, она перебирала в уме все известные ей болезни и выбирала из них самую тяжелую, такую, которая непременно принудит Селину принять решение, способное сделать их счастливыми. Громкий лай заставил ее вздрогнуть.

Матильда подняла голову. В нескольких метрах впереди, на ее собственном качельном месте, сидел мальчик в полосатой сине-белой тельняшке и смотрел, как они с Леоном приближаются.

Всегда были и будут мальчики, которые смотрят на то, как девочки приближаются к ним, но никогда не было и не будет такого сияющего взгляда — взгляда, от которого исходят лучи света и тянутся к ней, и сплетаются между небом и землей, образуя золотую нить, чтобы она — ослепленная — могла взлететь повыше.

Барабанная дробь.

Когда между ними осталось не больше метра, он протянул руку, свою руку с квадратными кончиками пальцев, и притянул к себе Матильду.

Теперь они стояли друг против друга, мальчик и девочка. Они молча смотрели и знали: нет, такого не было никогда, такого никогда не будет.

Барабанное сердце билось под дорожным платьем неровно: бабах — от счастья, бабах — от отчаяния. От счастья, что она видит Реми. От отчаяния, что вот сейчас она его покинет. Разве можно выжить, когда с тобой делается подобное? Ей показалось, что тяжелая болезнь нашла ее сама, тут и выбирать нечего: она умрет из-за сердца, это из-за сердца она умрет…

— Не видел я раньше этого платья, — сказал Реми, надо же ему было хоть что-то сказать.

— Специальное платье для поезда, — объяснила Матильда, стараясь говорить как можно непринужденнее.

— То, в горошек, мне нравится больше!

— И мне тоже… — Матильда подумала о том, как была одета прошедшей ночью. — Значит, ты все-таки приходил в хижину? — вдруг растревожилась она.

— Нет. Я не мог.

— Тебя ударили по щеке?

— Да.

— И меня тоже. Тебе было больно, а?

— He-а, совсем не больно, — ответил мужественный Реми, ее храбрец, ее волк Реми, и вид у него был такой гордый, что Матильда сразу поняла: конечно, там была не одна-единственная пощечина.

Наверное, на свете не так уж много мальчиков, которым дают пощечины из-за девочки и которые потом говорят, что это совсем не больно.

Реми и Матильда, стоявшие неподвижно у качелей, взлетели выше кроны ливанского кедра.

— Получается, вдвоем нам не уехать, — Реми говорил как будто с самим собой.

— Получается, вдвоем не уехать, — эхом откликнулась Матильда.

Она подняла голову. Теперь пришел черед ее героизма. Пришел ее черед проявить мужество.

— Понимаешь, я же не могу оставить маму одну. Мне придется заняться ею в Париже, — сказала она очень серьезно, очень-очень серьезно, потому что вспомнила рыдающую Селину в белой ночной рубашке, и перевернувшуюся вселенную, и мир вверх тормашками, и жизнь, покатившуюся колесом.

Реми молчал. Было похоже, что ему требуется чудовищное усилие, чтобы вспомнить что-то или кого-то. То, что сказала Матильда, будто отбросило его назад, далеко-далеко, и лицо его сразу переменилось. Ей показалось, что он сейчас заплачет, но он не заплакал, по крайней мере слезами не заплакал, но Матильда про себя решила, что так — еще хуже.

А потом он сказал таким странным тихим голосом — словно подвел итог, вынес решение, окончательное:

— Ты права, Тильда. Ты права…

Матильда почувствовала, что она сама вот-вот расплачется. Удары барабанного сердца стали еще более неровными.

Надо, чтобы он улыбнулся, очень надо, чтобы он улыбнулся, ее Реми.

— Слушай, а что тебе во мне больше всего нравится? — бросила она ему спасательный круг — так бросают этот круг даже тогда, когда никто не может за него ухватиться.

Реми вернулся из своих дальних странствий и, глядя прямо в глаза своей Тильде, ни на секунду не задержал ответа:

— То, что ты никогда не боишься, ну, может быть, совсем чуть-чуть…

И улыбнулся! Улыбнулся широко — стали видны все зубы, вместо одного впереди — дырочка. Она никак не ждала такого ответа. Думала, Реми скажет «волосы»… или «глаза»…

Вот! Теперь, именно теперь надо расстаться! Обязательно. Пока они оба улыбаются. Что делают влюбленные в таком случае? В кино они целуются — прямо в губы. А им, им-то что делать?

Решение примет Реми. Он всегда все решает, он сильный. Реми ничего не сказал. Он просто стал уходить — так, как делал обычно, всегда, когда они расставались. Матильда все поняла и стала считать вместе с Реми:

— Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь!..

На счет «семь!» Реми обернулся — и они снова посмотрели друг другу в глаза. Обменялись улыбками. Матильда опять заметила маленькую дырочку в том месте, где не хватало зуба, в том месте, куда она просовывала кончик своего розового языка.