Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Когда пару дней назад позвонил Поль, чтобы узнать, как жизнь и какие новости, голос сына показался ей пресным, несмотря на явные его усилия (впрочем, вполне бесполезные, если учесть приобретенную ею в последнее время остроту ощущения реальности) говорить громче и артикулировать четче — похоже было, он думает, будто имеет дело с умственно отсталой особой.

— Можешь снизить тон, знаешь, я отлично тебя слышу, — в итоге посоветовала ему Марта.

Поль на том конце провода на минутку примолк, видимо, озадаченный.

Эта ступенька, на которую она поднялась, этот новый уровень, отпечатавшийся на всех ее чувствах, позволил Марте к тому же переживать некоторые факты повседневной жизни как своего рода события. Автоматизм жестов уступил место череде восторгов — не сильных, но все же, все же…

Теперь ее мог привести в восхищение полный пустяк.

А уж если говорить о том, что и прежде ее волновало, то тут у Марты энергия просто начала бить через край. Такая лихая стала — без удержу. Она и сама это ощущала — хотя бы по тому, какое действие производил на нее звонок в дверь, извещавший о чьем-то визите, или модуляции голоса мадам Гролье, когда та смаковала подробности домовых или квартальных катаклизмов.

Кстати, один из них, случившийся всего каких-нибудь четверть часа назад, до сих пор не оставлял Марту в покое: ее всю трясло, коленки были как ватные, голова шла кругом.

Потому что мадам Гролье, которая, вероятно, не думала о последствиях своих рассказов, только что явилась доложить, что прямо перед «Тремя пушками» взорвался газ, и от этого мгновенно вылетели все стекла из витрины.

Если бы у мадам Гролье было хоть чуть-чуть сердца, она бы все-таки заметила, что в Мартино-то она попала этой новостью прямой наводкой, попала — как снайпер в цель.

Потому что взрыв произошел не только перед кафе, для Марты он разразился еще и в забытом уголке ее души, где всегда расцветала прежде голубая мечта, в уголке, неугодном Эдмону, который старался вытоптать этот нежный цветок, повторяя и повторяя жене: «Ну ты у меня просто последний романтик, бедолага этакий!» — да-да, в мужском роде, в такие моменты можно было подумать, будто он отказывает ей даже в принадлежности к прекрасному полу. Слова мужа рубили на корню последние остатки надежды…

Взрыв обернулся для Марты ужасающим видением: вот Человек-с-тысячей-шарфов в луже крови, вот старая собака воет над телом, лежащим среди разбросанных по усыпанному осколками стекла асфальту тротуара листков с набросками.

Ладно-ладно. Сесть. Успокоиться. Вновь спуститься на одну ступеньку.

Стоп. Разве мадам Гролье говорила о жертвах? Нет, не говорила. Тогда — в чем дело?

Надо туда пойти. Пойти и всё. Отправиться к «Трем пушкам».

Марта низко надвинула на лоб шляпку. Посмотрелась в зеркало и еще больше испугалась, увидев, как бледна. Сейчас она пойдет туда. Она должна это сделать. Это ее долг по отношению к нему.

Да и добираться-то — только до угла…

В момент, когда она натягивала перчатки в тон шляпке, раздался звонок. Телефон.

Марта заколебалась. Нет, все-таки надо подойти. Снять трубку, ответить. Телефон, даже когда он тебе совсем ни к чему, важная штука: главная связующая нить между ею и другими людьми. Но почему он стал трезвонить именно теперь?

— Мама? Это Селина.

— А-а-а, это ты…

— Да конечно же я! Что такое? Ты вроде бы не рада меня слышать?

— Ну что ты, что ты, разумеется, рада… но, понимаешь, у меня тут такое… такое срочное дело… В общем, не могла бы ты перезвонить мне попозже?

Селина, как Поль тогда, минутку помолчала. Должно быть, пыталась припомнить, когда это и чем мать в последний раз была для нее занята.

— Ладно. Хорошо… Договорились, я позвоню позже…

Марта вцепилась в лестничные перила. До чего скользкий пролет: скользят ноги по ступенькам, ускользают мысли…

На этот раз видение оказалось еще более ясным. Никаких сомнений — он лежит среди осколков. Валантен, весь в пыли, склоняется над ним, снимает клетчатый черно-белый шарфик с его шеи, чтобы промокнуть кровь, струящуюся по седым слипшимся волосам.

Стоп. Разве мадам Глорье говорила о раненых? Нет, не говорила. Тогда — в чем дело!

Преодолевая расстояние между домом и «Тремя пушками» настолько быстро, насколько позволяло левое бедро, Марта разбиралась в своих сомнениях. Ее мучила совесть из-за того, что это так называемое самолюбие помешало ей вернуться в кафе раньше, что она тянула время, когда с трех пополудни наступали «пустые» часы, часы, когда почти нет других посетителей…

Теперь у Марты не оставалось выбора: образ Человека-с-тысячей-шарфов властно завладел ею.

Перед «Тремя пушками» стояли зеваки. Не толпа — так, группка… Марта, протиснувшись между ними, успокоилась: ремонтники уже рыли траншею там, где прорвалась газовая труба, прохожие комментировали ход работ.

Дверь в кафе и впрямь зияла дырами в стекле, но витрина была целехонька.

Валантен внутри горячо спорил со стекольщиком.