Дамасские ворота

На сцене Разиэль что-то прошептал Де Куффу. Старик повернулся к Сонии, взял ее за руку и представил толпе.

— Это Рахиль, — сказал он. — Это Лия.

Поднялся ветер, внезапно зашумели окружающие сосны. Сония посмотрела на звезды.

— Будь ты проклят! — заорал религиозный парень из Лондона, который прежде кричал: «Извините!»

Разиэль вышел вперед:

— Спасибо, что пришли. Вы здесь для того, чтобы быть едины с нами. Загляните в ваши сердца!

Раздались вопли и возгласы одобрения. Люди выражали злость и радость. В саду началось столпотворение.

Де Куфф, Разиэль и Чарли Волсинг снова начали играть. Сония тихо и проникновенно запела, аккомпанируя себе на бубне. Симпатизирующий им народ образовал цепочку вокруг сцены.

Лукас протиснулся сквозь толпящуюся публику к Сонии. Он думал, что всегда умел исключать из своей жизни людей, связь с которыми, по его мнению, грозила разрушением или безумием. Собственное его влияние на вещи было, считал он, столь незначительным, что необходимо проявлять жесткость. Сейчас, глядя на нее, стоящую на сцене, преобразившуюся к чему так стремилась — в дервиша, он подумал, что никогда не сможет отпустить ее.

Пространство, к которому он пробился, представляло собой странное зрелище. Чокнутый Волсинг со своим бубном. Его братец, имевший этой ночью такой вид, будто заблудился по дороге в Линкольн-центр. Раскрасневшийся Де Куфф и Разиэль в темных очках и хипстерских черных узких брючках. Сония, как Рахиль и Лия, с сияющими глазами. Он мог представить себе огненные буквы Торы в ночном небе. Об этом говорила музыка. О некоем священном иномирном кошмаре.

— Ты веруешь, — сказал Разиэль Сонии, — я слышу твою веру.

— Да, — ответила та.

— Эта сила действует как музыка, — сказал он. — Она выводит за границы обыденной реальности тем же путем, что музыка. Что бы ни произошло, Сония, продолжай петь. И твое пение проведет нас через искупление. Оно проведет нас в мир грядущий.

— Песни, — сказала она. — Это все, что я знаю.

Лукас подошел к ней:

— Почему не отвечаешь на мои звонки? Ты что, просто больше не желаешь говорить со мной?

— Сейчас поговорит, — встрял Разиэль.

Лукас не удостоил его вниманием.

— Я должен поговорить с тобой, — сказал он. — Где и когда захочешь.

— Ладно, — ответила она. — Прости, что не перезвонила. Мне так неудобно.

— Прощаю. Позвоню тебе завтра, откуда-нибудь отсюда. Встретишься со мной?

Она коснулась его локтя и тут же отдернула руку:

— Конечно встречусь.

— Это все, чего я прошу.

Несколько полицейских наблюдали за тем, как сад пустеет. В поисках Обермана Лукас наткнулся на Сильвию Чин из американского консульства. Она была в черном, с амулетом из жадеита, чьи прожилки вызывали ассоциацию со священным узором. Выглядела она очень элегантно и сказочно. С ней был высокий седеющий мужчина, явно европеец.

— Привет! Как прошло на Кипре?

— Отвратительно.

— Конференция?

— Поучительная, ты не поверишь.

— А нынешний вечер? — спросила Сильвия. — Тоже достаточно поучителен, не находишь? Запах пачули? Видел всех этих обкуренных ребят?

— Я не заметил ни одного обкуренного. Ты имеешь в виду крикунов?

— Нет, конечно, глупый. Эти крикуны молятся каждое утро. Нет, ребят впереди. Как в «яме» на рок-концерте. Вопящих и беснующихся.

— Не заметил.

— Я видела Маршаллов с Де Куффом. Обоих.

— Кто они такие?

— Ну, один мистер Маршалл — проходимец из Нью-Йорка, которого мы пытаемся экстрадировать. Деляга в обносках. Второй мистер Маршалл — это его сын. Оба стали декуффитами.

— Полагаю, они сошлются на невменяемость, — сказал Лукас. — В качестве алиби.

— Возможно. Старший все деньги просадил на скачках. Так что его заставили обратиться к факторинговой компании. В итоге люди платили и ему, и этой компании. Так что все обратились к окружному прокурору с иском. Похоже, речь идет о миллионах.

— Что думаешь об этом? — спросил Оберман Лукаса, когда Сильвия и ее спутник удалились. — Осенило?

— Он идет до конца, так?

— Похоже на то. Гностицизм. Синкретизм.

— Что будет дальше?

— Кажется, — сказал Оберман, — я знаю, что будет дальше.

— Что?

— Давай подождем и посмотрим, прав ли я.

— Бесперспективный замысел, — сказал Лукас. — Крах неминуем, да? И это опасно. В Израиле, как нигде.

— Да, здесь это вопрос не абстрактный и не академический. А потому опасный. В том числе опасный для собственной личности. Эти люди всего лишь люди. Они могут быть сметены.

— Но если близится конец, — сказал Лукас, — то кто-то должен не бояться пламени.

— Ты говоришь как один из них. Может, тебе стоит дать волю чувствам. Я видел, ты и Сония снова разговариваете.

— У меня нет выбора, — сказал Лукас. — Во всяком случае сейчас. Я не могу оставить ее на произвол судьбы. В смысле, в ее заблуждении и с этими людьми.

— Пошли ее ко мне, — предложил Оберман.

— Сомневаюсь, что поможет.

— Скажи ей, что вся история предупреждает: нельзя слишком увлекаться. Кундалини уничтожает. Актеона псы разорвали на куски. Озу ковчег поразил смертью[321]. И сам это помни.

— Меня предупреждать не надо.

— Может, и не надо. Но постарайся не потерять голову. Нам еще книгу писать.

— Постараюсь.