Дамочка с фантазией

– Кстати, Володя, с чего ты все-таки взял, что Олега не будет в столовой? – напомнила она. – Не мог он так срочно уехать, сына не помянуть. Неважно, что Сережа ему не родной – все-таки он его воспитывал с какого-то совсем малого возраста, чуть ли не с двух лет.

– Что, серьезно? – Максим и Долохов, сидевшие впереди, враз оглянулись на Валентину. Впрочем, Долохов тотчас вновь вернулся к рулю, а Максим продолжал пялиться вытаращенными глазами:

– Значит, у него не отец, а отчим? Ты откуда знаешь, тетя Валя?

Валентина в нескольких словах, без особых подробностей, рассказала о своем прежнем знакомстве с Олегом, о Пильно, о Розе и всех прочих печальных делах.

Долохов ни разу не обернулся и ничего больше не спрашивал, но иногда Валентина перехватывала в зеркале его напряженный взгляд.

Интересно, почему его так зацепила эта новость?

– Ну и дела, – пробормотал Максим. – Ишь ты, я не знал, что отец у него не родной. Впрочем, я не шибко дружил с Серегой, чтобы он со мной о таких делах откровенничал. Правда, он меня со своей девочкой познакомил, а больше никто о ней даже не слышал, но я так думаю, это потому, что мы нос к носу столкнулись, когда он с ней на остановке разговаривал, а я его окликнул, и ему просто неудобно было нас не познакомить.

– Да? – безразличным тоном спросил Долохов. – И что за девочка у него была? Тоже… с химбиофака?

Почудилось Валентине или обозначилась какая-то пауза в этом невинном вопросе? А кстати, откуда Долохов взял, что Сережа Пластов на химбиофаке учился? Да, вроде бы об этом было написано в той страшной заметке. Выходит, Долохов ее читал? То есть он знал о гибели Сергея еще до того, как Максим заговорил о поминках? А впрочем, какое это имеет значение?

– Нет, она, кажется, не студентка, – ответил Максим, и Валентине почудилось, что слова его прозвучали как-то очень осторожно.

– А как ты считаешь, у них… отношения были серьезные?

Да что такое, почему ей мерещится в словах Долохова какой-то подтекст? Вернее, в интонации, а не в самих словах – вполне безобидных.

– Не знаю, – после некоторого раздумья ответил Максим. – Я о ней ничего раньше не слышал. И вообще, она не похожа… на остальных девчонок, с которыми Сережа раньше тусовался. Такая серьезная, крепкая черноглазая деваха, тугая вся, не то что эти наши, заморенные… инфузории-туфельки.

– Что? – хихикнул Долохов. – Это что ж за туфельки такие? Чьего производства?

– Простейшие, типа амебы, – авторитетно объяснил Максим. – Размножаются делением.

– Чего только не бывает на свете… – пробормотал Долохов, заглушив мотор.

За разговором Валентина даже не заметила, как они оказались на месте, около студенческой столовой. То есть Долохов решил не ехать в адресное бюро? Забыл? Или сейчас высадит их с Максимом, а сам помчится на Рождественскую?

Нет, тоже выходит, закрывает машину.

– Ну, пошли, помянем твоего дружка, – сказал Долохов и первым взбежал на крыльцо.

Там толпились ребята, с виду студенты. И не скажешь, что собрались на печальное мероприятие. Орут, хохочут. Валентина поглядывала на них с невольным осуждением, пока не вошла в столовую и не поняла, что она работает в нормальном режиме. В гардеробной и общем зале царило оживление, возможно, большинство ребят и не знало, что в отдельном помещении накрыта поминальная трапеза.

Зальчик был очень небольшим, поэтому за столы садились в несколько очередей. Валентина с Долоховым и Максимом приехали как раз в ту минуту, когда места занимала вторая партия гостей. Их никто не считал, не проверял, не уточнял, кем-де вы приходились покойному. Кому не хватило мест за столами, вышли в общий зал – подождать третьей очереди.

Здесь было тихо – не в пример крыльцу и соседнему помещению. Валентина исподтишка оглядывалась, пытаясь высмотреть Олега (все же она не до конца поверила Долохову, что отец, ну, пусть отчим, не придет помянуть сына, то есть пасынка!), но Пластова и впрямь не было видно. Во главе стола сидела одна только темноволосая, коротко стриженная женщина. Она была широкоплечая, довольно полная, одетая в мешковатый черный свитер. Тяжелое, отекшее лицо с крупным носом и густыми бровями, сросшимися на переносице. Над маленьким, напряженно сжатым ртом темнели усики. Глаза опущены. Судя по усталому лицу, ей было совершенно все равно, что происходило вокруг: вся эта суета официанток, то вспыхивающие, то затихающие неловкие разговоры ребят, пока не решающихся взяться за еду, – и лишь изредка меж густых черных ресниц просверкивал напряженный взгляд, выдающий, что женщина внимательно следит за происходящим.