Даниэль Деронда

– Нет-нет. Я расскажу обо всем так, как известно Богу. Не произнесу ни единого слова лжи. Только правду. Что еще остается делать? Когда-то я думала, что не способна на дурные поступки. Представляла порочных людей так, как будто они существуют где-то далеко. А потом сама стала порочной. Ощутила готовность творить зло. С тех пор все вокруг превратилось в наказание: порою наказанием казался сам дневной свет, – потому что мне нельзя было выходить за него замуж. С этого начался кошмар. Я причинила вред другому человеку. Нарушила обещание. Пожелала забрать чужое счастье, а получила страдания. Захотела выиграть за счет чужой потери – помните, как в рулетке? – но деньги только жгли мои руки. Жаловаться было нельзя. Я знала, что виновна. В море, на яхте, лежа по ночам без сна, я думала, что ничего не спрячешь. Разве может что-то остаться известным только мне? Это не мое знание, а вошедшее в меня знание Бога. Все вокруг наказывало меня, даже тишина несла в себе наказание. Только вы отнеслись иначе. Я всегда думала, что вы не захотите меня наказывать, а постараетесь помочь стать лучше. Одна лишь мысль об этом спасала. Вы ведь не измените убеждений? Не захотите наказать меня сейчас?

Снова послышались сдавленные рыдания.

– Избави Бог! – простонал Деронда, продолжая сидеть неподвижно.

Рассказ Гвендолин терзал его душу, однако ни единым словом, ни единым вопросом он не осмелился нарушить ход исповеди.

– Когда пришлось отправиться на морскую прогулку, стало совсем плохо, – продолжила Гвендолин. – Встреча с вами принесла неожиданную радость. Я подумала, что смогу рассказать обо всем: и о запертом ящике, и о том, о чем не успела упомянуть в городе. Если бы я открылась вам, наваждение потеряло бы свою силу. Я на это надеялась. Ведь даже после борьбы и слез оно постоянно возвращалось, неся с собой ненависть, ярость, пугающее искушение и тоску по самому страшному. Но вместо беседы с вами пришлось сесть в лодку, и зло обступило меня со всех сторон – как в тюрьме, откуда нет спасения. В тот момент я была готова отдать все, чтобы с неба ударила молния и убила его!

В тихом голосе слышались нотки той невыносимой ярости, о которой вспоминала Гвендолин. После короткого молчания она торопливо, возбужденно продолжила:

– Что бы я делала, окажись он снова здесь? Я не жалею о его смерти и все же не могу вечно выносить его мертвое лицо. Я проявила трусость. Мне следовало принять позор и уйти, вместо того чтобы остаться и чувствовать себя дьяволом. Но я не смогла, не нашла сил поступить так, как должна была поступить. Иногда мне казалось, что, если я не сдамся на милость его воли, он меня убьет. А теперь вижу его мертвое лицо и не могу это вынести.

Внезапно Гвендолин выпустила ладонь Деронды, порывисто встала и, вскинув руки, со стоном воскликнула:

– Я жестока! Что мне делать, кроме как молить о помощи? Я тону. Умри, умри… Уйди, уйди во тьму. Неужели я всеми безжалостно покинута? Да, все кончено!

Она упала в кресло и разрыдалась.

Деронда ощутил позорную беспомощность. Несмотря на недавние переживания, способность к сопереживанию не притупилась, а, напротив, стала еще острее.

Агония раскаяния молодой женщины, еще недавно жизнерадостной и полной надежд, произвела на него еще большее впечатление, чем недавняя исповедь другого разбитого сердца. Деронда переживал один из тех редких моментов, когда страстная жалость заставляет человека отказаться от радости и посвятить себя помощи погубленным душам. Он встал, пораженный ужасной истерической вспышкой, и отвернулся от Гвендолин. Внезапно наступила тишина. Когда же он снова обернулся, то увидел ее лихорадочно блестящие глаза, в которых застыл немой вопрос: неужели она уже брошена, покинута? Впервые с той минуты, как Гвендолин призналась, что виновна, Деронда смотрел на нее прямо. И этот открытый печальный взгляд ясно говорил: «Все знаю, но оттого тем более не брошу». Он снова сел рядом, но не взял ее за руку и не смотрел в ее сторону.

Как когда-то в Аббатстве, при виде грустного лица Деронды Гвендолин испытала угрызения совести и с искренним сожалением заметила:

– Из-за меня вы несчастны.

– Дело не в том, счастлив я или несчастен. Больше всего сейчас я хочу вам помочь. Расскажите все, что сможет принести вам облегчение.

Эти слова, выражавшие безусловную преданность, тем не менее открывали нравственную пропасть между ними, и Гвендолин почувствовала, что говорить стало труднее. Она была готова броситься перед ним на колени, но сдержала порыв, погрузившись в молчание.

После долгой паузы Деронда заговорил первым:

– Наверное, вы слишком устали. Может быть, мне лучше уйти и вернуться, когда вы сочтете нужным?