Даниэль Друскат

Окружная партконференция состоялась несколько дней спустя. Около тысячи человек собрались в «зале для мероприятий» — так называется светлое здание, внешне напоминающее отлитый в бетоне цирковой шатер, — в президиуме рядом с партийным руководством округа и заслуженными передовиками сидели товарищи из Берлина, из ЦК и из министерства сельского хозяйства. Среди передовиков вовсю важничал толстяк Штефан, без пиджака: в тот день было душно, собиралась гроза, в воздухе словно что-то нависло, в зале тоже чувствовалось — погода должна была перемениться.

Друскат записался в прения. Когда ему наконец дали слово, он собрал свои бумажки и зашагал к трибуне, ноги не очень слушались, он смущался такого множества взглядов. Посмотрел вниз, в зал, увидел тысячу лиц и не нашел ни одного знакомого, в горле стоял комок, ему пришлось сперва откашляться, прежде чем он смог проговорить:

«Товарищи...»

Он чувствовал себя на трибуне одиноким, но вот увидел Гомоллу, старик ушел со своего места и отыскал стул в первых рядах, он был само внимание. Итак:

«Товарищи» — сперва введение, общие положения, как то, чего мы хотим добиться у себя в округе, в стране, соотносится со всем миром, и дальше: как совершенно справедливо отметил предыдущий оратор... это, конечно, никого не волновало, но он разговорился и увлекся, забыл в конце концов, как странно слышать собственный голос, а потом вздохнул поглубже и вмешался — он, председатель кооператива-середняка! — в большую политику. И вдруг почувствовал, какая власть и какая ответственность выпадают на долю человека, который может высказать то, что волнует многих.

С трибуны он сошел под несмолкающий гром аплодисментов. Он смотрел в смеющиеся лица, смеялся сам, хотел было проскользнуть на свое место, но кто-то дернул его за рукав — Гомолла.

«Пошли, — шепнул он, — можно позволить себе маленькое нарушение дисциплины».

Они, крадучись, выбрались из зала, пока там выкликали следующего оратора, прошли в парк. Друскат глубоко дышал, точно выиграл трудное соревнование. Было по-прежнему душно, но погода переменится, Друскат чуял.

«Парень, — сказал старик, — частенько я на тебя злился, и все-таки всегда знал: есть в тебе что-то такое, что-то из тебя еще получится. Сегодня я горжусь тобой. На мой взгляд, самая лучшая речь, и еще, я чую, смотри, пошлют тебя на партсъезд. Добился своего! Разве ты не рад?»

«Почему? — сказал Друскат. — Я рад».

Однако лицо его вдруг посерьезнело.

Неделей позже Друскат побывал у Штефанов. Он въехал во двор, мотоцикл громко тарахтел, он прислонил его поблизости от подстриженных в форме шара лип, что росли возле крыльца. Дверь открыла Хильда Штефан:

«Давненько ты у нас не был».

После той безобразной драки в гостиной у Штефанов Друскат ни разу не заходил к ним. Он кивнул Хильде, найдя ее изменившейся. Она туго зачесала волосы назад и свернула их узлом, выглядела красивой и серьезной.

«Целый год», — сказал он.

Она пригласила его в дом, отворила дверь в комнату, но взгляды и движения ее были усталые, словно в доме случилось горе.

Друскат вошел. Макс Штефан праздно сидел в одном из тяжелых мягких кресел. Он сделал гостю знак газетой, которую, по-видимому, читал; приход Друската, казалось, ничуть не удивил его.

«Читал?» — спросил он, щелкнув по газете, и процитировал: — «Сколько еще жить за счет других? Трепачи! Три вопроса товарищу Штефану. Штефаны еще хозяйничают во многих деревнях!»

Он свернул газету и бросил ее на журнальный столик:

«И так далее. Мое доброе имя стало символом косности. Ох, — Штефан сложил ручищи клещами и сжал их, — попадись мне в лапы эти писаки». — Теперь он смотрел на Друската. Тот прислонился к дверному косяку.

«Твоя речь на окружной конференции, с фотографией. Что, Хильдхен, в кои-то веки в газете красивый мужчина. Как самочувствие?» — сказал Штефан с горьким одобрением.

Друскат выпятил нижнюю губу:

«Хорошо».

И тут Хильда громко запричитала:

«Люди-то как себя ведут после всех этих статей в газете — кошмар! Раньше придешь, бывало, в магазин, продавщица всегда что-нибудь отложит, знаешь, ведь: фрау Штефан то, фрау Штефан се. А теперь разговоры стихают, стоит мне только дверь открыть. Некоторые на улице отворачиваются, здороваться перестали».

Друскат, все еще в дверях, спросил:

«И по-твоему, виноват в этом я?»

Хильда отвернулась от Друската, подошла к Штефану, он один занимал целое кресло. Хильда пристроилась на подлокотнике, ей было неудобно, но она терпела. На Даниэля не могло не произвести впечатление, как она сидит вот так рядом с мужем и даже немного над ним, из-за высоты подлокотника; она чувствовала себя уверенно, потому что Штефан обнимал ее одной рукой, его пальцы лежали у нее на бедре, она не съедет. Хильда сидела на подлокотнике, напряженно выпрямившись, и обвиняющим тоном говорила:

«Ты уничтожил его».

Неужели она забыла, чем Штефан год назад, в этой самой комнате, угрожал ему, Друскату: я могу тебя уничтожить! Или она сознательно сказала так, чтобы напомнить ему тот день?

«Будь Макс хорошим начальником, в деревне не стали бы вас чураться», — сказал Друскат.