Даниэль Друскат

Несколько раз он готов был рассчитать Розмари, он действовал, как герой бульварных романов. Покупал ей подарки: то браслет, то серебряную цепочку — словом, какое-нибудь украшение, — на прощание, как ему казалось. Но она никак не хотела верить, что он дарит их на прощание, она радовалась подаркам, как дитя, сожалела, что не может носить их на людях, эти цепочки и браслеты, и все-таки радовалась. Даниэль тоже не говорил ничего определенного о расставании и разлуке, только намекал, что Розмари не сможет дать ему того, что нужно. Он упорно избегал ее целыми днями и, лишь заметив, что девушка плачет, снова принимался утешать ее. Вскоре Друскат не мог представить себе жизни без нее. Розмари ходила вместе с ним на работу, заботилась об Ирене, которая из-за болезни становилась все раздражительнее и придирчивее, она ухаживала за больной с безропотной преданностью и любила ребенка. Розмари не ставила никаких условий и никогда не заикалась о будущем, единственное, что она требовала от Даниэля: он должен позаботиться о том, чтобы она не забеременела.

Нет, никто не смеет упрекать его за тайную любовь к Розмари, думал Друскат, он не может жить, как монах, у Ирены он ничего не отнял, ничего ее не лишил. А потом — ах, потом, он не хотел загадывать на будущее, — потом будет смерть близкого человека, как раньше, раньше тоже была смерть человека. Не думать о прошлом, не загадывать на будущее. Разве можно так жить?

Молча шли они с девушкой по полям, все дальше и дальше. Ей, видно, стало не по себе, и она спросила:

«Куда мы идем?»

«Через несколько дней мне придется уехать из Хорбека, — сказал он. — От Альтенштайна до нашего озера далеко. Я хотел бы еще раз взглянуть на него».

Она остановилась и с тревогой посмотрела на Даниэля.

«Тебя выгнали из-за меня?»

Даниэль взял ее за руку.

«Я с тобой не расстанусь».

Он долго вынужден был молчать и теперь вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать Розмари о всех перипетиях своей жизни. Но девушка еще так молода, и двадцати нет. Наверное, Анна была права, Розмари вряд ли поможет ему словом и делом. Но кому же довериться, как не человеку, которого он любил, который мог понять его и помочь молчать дальше, хотя бы до тех пор, когда ему суждено будет заговорить.

«Даниэль, ради бога, что произошло?» — спросила она.

Пусть узнает все.

«Пошли!»

Друскат привел ее к озеру, в укромное место за прибрежным косогором. Там он снял пиджак и расстелил на траве, он не раз устраивал ложе подобным образом. Бросившись на траву, он увлек за собой Розмари.

«Обними меня крепче, не отпускай меня!»

Она стиснула его в объятиях.

«Нет, нет, милый!»

«Мне было шестнадцать лет... — бормотал он, прижимаясь к ней, — они избили меня до полусмерти. Во всем виноват был этот вонючий пес Доббин. Меня шантажировали, унижали, я сидел, как крыса в капкане, я ненавидел его всей душой, как раньше, несколько недель назад, когда меня привязали к козлам... я был в руках у этой скотины, сидел, как крыса в капкане. И я прикончил его, я не мог поступить иначе. Я закопал его возле скалы. Никто о нем и не вспомнил. До сегодняшнего дня я думал, что об этом никто ничего не знает. Но сегодня, Розмари, сегодня меня запугивал Крюгер...»

Друскат говорил торопливо, вполголоса, как бы сам с собой. Он не заметил, что Розмари, обхватив руками колени все больше и больше сжималась, будто ей становилось все холоднее. Она низко опустила голову, и на лицо ей упали пряди волос.

Друскат не взглянул на девушку, когда та спросила:

«Ты говорил кому-нибудь об этом?»

«Нет».

Наверное, он и сам подумал: почему ты никому не признался? — и как бы в ответ на это сказал:

«Знаешь, я был еще молод, хотел жить, как другие, быть среди людей, быть вместе с ними. Быть вместе с ними... Это и сейчас для меня самое главное... Меня выгонят из партии, если я пойду и скажу: я убил человека. Я сразу стану для них чужим, меня будут избегать, презирать, сторониться, как зачумленного.

Но как жить дальше? Удрать на Запад? На это я не пойду, я так долго работал здесь, здесь мое место. И не потому, что я социалист и мне слишком дорого это понятие, ведь я с семнадцати лет боролся за социализм, хотя само это слово я узнал только от Гомоллы. Мне хотелось бы сделать кое-что для жизни, где людей перестали бы мучить страхи. Так неужели я должен доставить удовольствие тем, кто думал лишь о себе, о собственной выгоде, о своем богатстве, — Крюгеру и всей его своре, неужели этим подонкам я должен доставить удовольствие побегом за границу, исключением из партии? Мысль об этом была для меня невыносимой!»

Друскат перевернулся на живот и встал перед Розмари на колени. Только теперь он увидел, что она сидит неподвижно, точно во сне; он схватил ее за руки и слегка тряхнул, как бы желая разбудить и заставить внимательно слушать каждое слово. Он будто произносил клятву: