Даниил Андреев

Читал он превосходно, завораживал самых скептически настроенных. Он мог быть и серьезным, и очень веселым. Много рассказывал о веселых проделках отца на даче. Создавалось впечатление, что все, или большинство, тайн вселенной ему известны. <…> Мне показалось, что он знает много больше, чем говорит. <…> Даниил Леонидович был не просто терпим к чужому мнению, но и чрезвычайно деликатен. Как-то я сделал замечание, что строчка его поэмы, ”По засекреченным лабораториям бомбардируются ядра тория”, не соответствует реалиям. Я сказал, что в училище нам говорили, что в атомном проекте используются Уран 238, 235, 233 и плутоний, а торий не используется. Даниил Андреевич промолчал, чтобы не ставить меня перед другими в неудобное положение. Потом я узнал, что прав-то был он. <…> Оригинальны его мысли о порче русского языка терминами, не соответствующими сути выражаемого понятия. И не только термин типа “пролетариат”, но и такой, как “национальность”. Искусственное внедрение этого термина сделало “нациями” даже мелкие северные племена и мешает складыванию русской нации, состоящей из более чем сотни народов. Особенно меня поразили его мысли о сущности большевизма и капитализма – либерализма. Он говорил, что это ипостаси одного и того же бесовского подхода к человечеству. Ведь даже с точки зрения рациональной науки – и большевизм, и либерализм основаны на неограниченном потреблении и росте численности населения, что не может не привести к катастрофе»⁶⁴⁹.

Самым опытным сидельцем «психушек» среди них оказался Виктор Парфентьевич Рафальский. Его, директора школы, учителя истории в селе Конюхов Львовской области Украины, взяли в 1954-м за участие в подпольной организации «Украинский революционный центр». При аресте у него кроме листовок и воззваний изъяли рукописи, среди которых был роман «Вопли ярости».

Андреев и здесь, еще не зная, удастся или нет получить свои тетради из тюрьмы, по памяти восстанавливал тексты «Русских богов», читал новым знакомым. Больше всего их поразила «Симфония городского дня». «Мне кажется, – вспоминал Рафальский, – Андреев мало верил (либо совсем не верил) в эту хрущевскую “оттепель”. Во всяком случае, когда наиболее башковитые юнцы заучивали наизусть, он просил не распространять строфы поэмы…»⁶⁵⁰

Самым восторженным слушателем поэта стал двадцатилетний Валерий Слушкин, по словам Чукова, арестованный за то, что попытался проникнуть в посольство Индии.

«Из всех наших совместных шумных и веселых собраний более всего запомнилось <…> пародия на проходившие тогда выборы в Верховный Совет, – вспоминал Чуков. – <…> Из расчески с туалетной бумагой вырывалась ликующая музыка. Непрерывно и взахлеб вещающее “радио” извещало о сто двадцати процентной явке избирателей еще до восхода солнца. Мир тонул в народном энтузиазме. От переполнявшего счастья и любви к родной партии рыдал свинарь из Молдавии и хлопковод из “солнечного Туркменистана”»⁶⁵¹.

Все, входившее в жизнь Даниила Андреева, становилось значимым, к каждому знакомцу протягивались душевные нити. После освобождения он пишет ободряющие письма молодым друзьям, оказавшимся в тюрьмах и лагерях, живя на скудную пенсию, нуждаясь, кому-то высылает деньги. Узнавший о его смерти Валерий Слушкин писал вдове: «…потеря человека, перед которым я искренно восхищался, единственной личности, которая понимала меня, – огромная потеря… Даниил Леонидович много сделал для меня, для моей души, особенно в дни совместного пребывания… мне он дорог, как близкий человек, перед которым мне не стыдно было и исповедаться… его жизнь – подвиг».

Руководил четвертым отделением небезызвестный психиатр Даниил Романович Лунц. Лунца в диссидентских мемуарах называют и «полицейским профессором», и «доктором тюремных наук», и полковником КГБ в белом халате. Не умевший лгать и увиливать Андреев и перед ним не скрывал свои умонастроения. Многоопытный Даниил Романович, по свидетельству Чукова, предложил Андрееву изложить свои взгляды в письменном виде. Взявшись было просто и лаконично изложить свои представления о мироздании, поэт понял, что ничего хорошего ему подобный труд не сулит, и уничтожил написанное. А в беседах с психиатрами все же говорил то, что думал, мистических воззрений не скрывал.

В середине марта после экспертизы, впрочем, на исход дела не повлиявшей, Андреева вернули на Лубянку.

Часть двенадцатая Роза Мира. 1957–1959

1. Освобождение

Когда Алле Александровне в конце марта в Институте Сербского объявили, что муж переведен в тюрьму, она ринулась выяснять – куда. Позвонила следователю, ведшему пересмотр дела, тот заявил, что ничего не знает. Побежала в Матросскую Тишину, в Бутырку, в Лефортово. Нигде нет.

«А я-то, зная состояние Даниила, подумала, что он просто умер. В морге надо искать! – вспоминала она дни неизвестности. – В конце концов прибегаю в справочную ГБ на Кузнецкий, 24, кидаюсь к дежурному:

– Боже мой, ведь у него же был инфаркт, он ведь умирает! Мне не говорят, где он. Ну что, где он – в морге?!