Даниил Андреев

Я совершенно обезумела, готова была стену лбом пробить. И дежурный, перед которым катились волны таких дел, при мне звонил следователю, но следователь и ему не сказал. <…> И вот я прихожу 22 апреля, прямо перед окончанием срока, и дежурный мне говорит:

– Успокойся, жив, завтра выйдет. Завтра придешь сюда, вот придешь, и он сюда придет. <…>

На следующий день, 23 апреля, я пришла, в руках у меня была книжка “Наполеон” Тарле, я листала ее, не в состоянии прочесть ни единого слова, и никогда больше не смогла взять эту книгу в руки. Даниил вошел в приемную, где я ждала. Я встала, мы взялись за руки и пошли к маме, потому что больше идти нам на свете было некуда. Стоял солнечный день, такой же, как тот, когда Даниила арестовали»⁶⁵².

Пересмотр «Дела Д. Л. Андреева» кончился ничем, и это было не худшим исходом. Никто не решался ему простить слов из письма Маленкову об отношении к советской власти в зависимости «от той степени свободы слова, печати, собраний, религиозной деятельности, какую советская власть осуществляет фактически, не в декларациях, а на деле». Жена умоляла вести себя осторожней, «но он твердо стоял на том, что всегда будет говорить правду, – рассказывала она. – И в какой-то момент я не то сказала, не то написала ему: “Не выступляй”. Он потом, смеясь, рассказывал мне, что это слово все вдруг поставило на свои места. И он старался “не выступлять” на допросах». Но на переследствии сорвался. Следователь спросил об отношении к Сталину. «…“Ты не представляешь себе, – рассказывал он мне потом, – я, не умеющий говорить, обрел такой дар красноречия, разлился так обстоятельно, так обоснованно разложил ‘отца народов’ по косточкам, просто стер в порошок… И вдруг вижу странную вещь: следователь молчит, и по его знаку стенографистка не записывает”. Именно в это время у трясущегося от бешенства следователя посредством телефонного звонка от имени Шверника вырвали из рук дело, которое он благополучно “шил”»⁶⁵³. Неутомимые хождения жены по инстанциям спасли от нового срока. Но десять лет он отсидел день в день.

Из внутренней тюрьмы КГБ Андреева выпустили со справкой № 455, где говорилось: «23 апреля 1957 года из-под стражи освобожден по истечении срока наказания». 10 мая на основании справки ему выдали паспорт.

Поселиться пришлось у родителей жены. Дом – деревянный купеческий особняк. Сравнительно большая комната в многолюдной коммунальной квартире во весь второй этаж когда-то была игорной, и на потолке мореного дуба осталась роспись с цветистым изображением игральных карт с драконами. Немалыми усилиями Юлия Гавриловна устроила в комнате небольшую кухню-прихожую с чуланчиком.

В первые же дни он отправился к Коваленскому, жившему у Нелли Леоновой в Лефортове. Осенью 1956-го вышло собрание сочинений Ибсена с переводом «Бранда», и гонорар выручил Коваленского, оказавшегося в положении, как он сам говорил, «нахлебника». В ноябре его реабилитировали, в январе 1957-го восстановили в Союзе писателей. Болезненно пополневший, одышливый, он жил прошлым, тосковал о Каиньке, писал поэму о детстве, воспоминания, «касающиеся периода отсутствия». Встреча получилась трудной. Утраты, вольные и невольные вины стояли между ними, за десятилетие наросли как лед. В этой жизни его не растопить.

Через несколько дней в Подсосенский прибежала Ирина Усова. «Несмотря на прежнюю живость движений, инфаркт Дани, случившийся около двух лет назад, все же сказывался; уже скоро ему пришлось лечь на диван, а я села возле него, – рассказывала о встрече Усова. – Разговор не клеился»⁶⁵⁴. Встречи со старыми друзьями оказались и радостными, и тягостными. Тюремное десятилетие, как запотевшее стекло, мешало видеть и понимать друг друга.

Встретился он с Александрой Львовной Горобовой. Время сгладило обиду. Она помогала хлопотать о его освобождении, писала ходатайства в Союз писателей, посылала в тюрьму посылки. И теперь участливо смотрела на него большими темными глазами.

Навестил Татьяну Морозову, ютившуюся со взрослыми дочерьми в коммунальной комнатушке в Марьиной Роще.

Наконец они собрались в Малый Левшинский. Повидались с Ламакиными и Межибовскими. Их детей поразило, что высокий, сутулящийся гость ходит по квартире в носках. Дом стал чужим. В большой добровской комнате жила многодетная семья, занимавшаяся клеянием каких-то коробочек, в квартире стоял тошнотный запах клея. Глава семьи, инвалид, время от времени напивался и грозился Ламакиным, что снова их посадит. Другие пили не реже инвалида и тихо ненавидели «паршивую интеллигенцию».

Нереабилитированным жить в Москве не полагалось, их место – за 101-м километром. Стали искать, где прописаться. В конце апреля Андреевы вместе с племянницей Вольфина, Аллой Смирновой, поехали в родную деревню ее матери, Вишенки. Дорога через Серпухов: деревня за Окой.