Даниил Андреев

«Мы приехали на станцию, пошли по направлению к деревне и сели на пригорке, – описывала поездку Андреева. – Аллочка шутя надела на Даниила венок из каких-то больших листьев, и мы очень веселились, потому что в этом венке, похожем на лавровый, в профиль он и вправду походил на Данте. Потом мы вдвоем остались на пригорке, а Аллочка пошла к тете спросить, можно ли прийти бывшим заключенным, из которых один еще не реабилитирован. Тетя возмутилась:

– Да ты что! О чем ты спрашиваешь? Веди сейчас же.

Нас приняли, угостили, мы там даже переночевали. Потом попробовали Даниила прописать, но из этого ничего не получилось – слишком близко к Москве»⁶⁵⁵.

Следующий маршрут – в Торжок. Там жили Кемницы, там Виктор Андреевич работал на авиационном заводе, и туда из Караганды приехала к нему жена, а следом ее лагерная подруга Вера Литовская. В их двухкомнатной квартире удалось прописать и Андреева. В Торжке оказалось немало вчерашних зэков.

У Кемницев он читал стихи. Глуховатый и негромкий голос звучал воодушевленно. Читал друзьям, стихи его любившим, понимавшим, прошедшим той же дорогой. «Даниил читал там “Рух”, – вспоминала жена поэта. – Слушали Верочка, Кемницы и кто-то из их торжковских друзей. Даниил вообще читал свои стихи хорошо, но в тот раз – поразительно хорошо»⁶⁵⁶.

Он не мог не читать друзьям стихи. Как и прежде, это не были большие сборища – три-четыре человека.

2. Встречи

После тюремной неподвижности началось скитальчество. Поездки в Торжок, встречи требовали сил. За три недели он многих повидал, натолкался в электричках, натрясся в автобусах.

Но и о вчерашних друзьях не забыл. 11 мая написал жене Гудзенко, стараясь узнать о его судьбе – предстоял суд, – сообщил о своей: «За два коротких месяца жизни с Вашим мужем я его искренно полюбил, глубоко уверовал в его замечательное дарование и буду с тревогой, беспокойством и надеждой следить за дальнейшими этапами Вашей с ним общей борьбы за справедливое решение его дела»⁶⁵⁷.

Написал Курочкину, оставшемуся досиживать, получил от него письмо и фотографию с надписью: «На память дорогому Даниилу Леонидовичу» с обозначением места: «Владимир – областной».

В мае стараниями Парина его положили в больницу Института терапии. С собой он взял книги, подаренные Новиковым. На книге стихов тот написал: «Когда-то надписывал книжку Вашему папе – Леониду Николаевичу Андрееву, а ныне Вам – его сынку…» Из больницы он благодарил: «Дорогой Иван Алексеевич, до сих пор не удалось навестить Вас после десятилетнего промежутка: лежу в больнице и подвергаюсь пока не столько лечению, сколько всевозможным исследованиям и обследованиям. Диагноз не очень благоприятен: стенокардия, атеросклероз аорты и мн<огое> другое. <…>

Жена мечтает к 1 июля увезти меня отсюда на Оку, в деревню, в красивые есенинские места, славящиеся к тому же дешевизной жизни. А к осени решится окончательно и мое дело в пленуме Верховного суда. И думаю, к тому времени отпадут все внешние и внутренние препятствия, тормозящие мою поездку к Вам.

Еще раз сердечное спасибо за Вашу поддержку, которую я чувствовал несколько раз в жизни – даже в такие минуты, когда Вы сами не сознавали, что ее оказываете»⁶⁵⁸.

В больнице его почти каждый вечер навещали. На больничной территории, в глубине, он облюбовал скамейку. Туда все и приходили. Татьяна Морозова, как всегда, выполняла его поручения, тем более что на жену свалились все неисчислимые житейские заботы. Появились Ивашев-Мусатов, Зоя Киселева, Зея Рахим, приехавший из Грузии. В мае, женившись на девушке, работавшей на текстильной фабрике, поселился на подмосковной станции Правда и, видимо с помощью Парина, нашел заработок – переводы японских научных статей.

Повидался с Галиной Русаковой. «В воскресенье была Галя, – сообщал он Морозовой. – Но народу, ради праздничного дня, привалило столько, что мы в саду сидели на лавочке так: слева от нас – 3 посторонних человека, справа – 2. О многом ли можно поговорить в такой обстановке?»⁶⁵⁹ Не удавалось и писать: «В палате шумно, бестолково и заниматься нельзя ничем. <…> Нетерпение, с которым я жду выписки отсюда и отъезда в Копаново, возрастает с каждым днем и часом. Я уверен, что в этой обстановке и поправка пойдет быстрее. Главное – природа, свобода и покой. И чтобы Алла была рядом»⁶⁶⁰.

Его выписали 22 июня. Диагноз не утешал: последствия инфаркта миокарда, стенокардия, атеросклероз аорты. Впрочем, нового о своем состоянии он узнал немного. Осталась надежда на одно лекарство – природу. В тот же день, сев отвечать на письма, он писал Ракову: «На днях мы с Аллой уезжаем, наконец, в деревню, на Оку (в Рязанскую обл<асть>, недалеко от есенинских мест), на 2 месяца. Буквально – уедем в считаные дни и часы: стосковался я о природе нестерпимо, да и вместе с женой мы еще как следует не пожили вместе из-за сутолоки первого месяца и из-за моей больницы. Она измучена до предела, т. к. последний период перед моим возвращением оказался для нее особенно тяжелым»⁶⁶¹.