Даниил Андреев

Новое кочевье он описал в письме Ирине Бошко: «Весьма возможно, что при Невском этот городок и стоило прославлять (от тех времен сохранился, по крайней мере, белый одноглавый собор и еще нечто, о чем местные патриоты в один голос говорили нам так: “Вы непременно должны посмотреть вау”. – “Что значит ВАУ? – спрашивали мы. – Что это за сокращение?” – “Да нет, нет: вау, вау, городской вау”. Оказалось, что речь шла о земляном вале, похожем на железнодорожную насыпь, но датируемом XIII веком). Позднейшие эпохи, вплоть до XVIII столетия, оставили после себя несколько чудесных церквей, ныне требующих немедленного ремонта и наказания тех безобразников, которые превратили их в мастерские и хлебозавод, и целых 4 монастыря, – из них один теперь называется музеем, а остальные мало-помалу превращаются в руины. <…>

Комнатка у нас чистенькая, хозяева очень симпатичные. Окна выходят на поросшую травой улицу. Большой недостаток – отсутствие сада. Из-за этого приходится все то время, которое не удается посвящать прогулкам за 3–4 версты, проводить в комнате, за пиш<ущей> машинкой или с книгой. Что же касается Аллы, то она первую неделю носилась по всей округе с этюдником, по своему обыкновению не соразмеряя своих желаний со своими силами, а теперь под действием наступившей пасмурной погоды приуныла и мучается невритными болями»⁷²³.

Как и в Копанове, электричества в Виськове не было, вечерами зажигали керосиновые лампы, готовили на керосинке. Здесь Алле Александровне самой пришлось делать мужу уколы. Она рассказывала: «В одно из пребываний Даниила в больнице медсестра сказала мне: “Если Вы при таких сердечных приступах, которыми он страдает, будете вызывать неотложку и рассчитывать на ее помощь, вы потеряете мужа через неделю. Давайте-ка я Вас научу делать уколы. Если сами будете колоть, как только ему становится плохо, сколько-то он еще проживет”.

Она учила меня делать уколы в подушку. И вот когда мы попали в Виськово, мне пришлось сделать мой самый первый укол. Даниил сказал:

– Листик, мне плохо, нужен укол.

Я вскипятила на керосинке шприц и иголку, набрала лекарство, как мне показывали, протерла руку спиртом и уколола первый раз в жизни живого человека, и еще какого – любимого. Уколола, громко заплакала и выдернула иголку. Было очень страшно. А Даниил меня успокаивал:

– Ну, чего ты испугалась? Делай укол спокойно, все правильно.

Так я, всхлипывая, сделала первый укол. Потом я колола еще много, иногда по два раза в день»⁷²⁴.

Когда погода наладилась, облака унесло, воцарило июльское солнце. Окна смотрели на широкую, поросшую клочковатой травой улицу, шедшую к озеру, на светящиеся закаты. Андреев большую часть дня сидел за пишущей машинкой, отдыхая, брал книгу. Ходить далеко ему стало трудно, а рядом не росло ни деревца. Не манил и плоский берег пообмелевшего озера. И все же иногда он отправлялся с женой на этюды. «Гуляя как-то в ближнем лесу, – рассказывала она, – мы встретили дикую горлинку на дороге. Там, в оврагах, были удивительные иван-чай и летняя медуница. Цветы стояли выше нас ростом. Господи! Как Даниил радовался! Как он всем этим цветам радовался!»⁷²⁵ В том же лесу он обнаружил «часовню, построенную ровно 400 лет назад Грозным на том самом месте, где родился Федор Иоаннович»⁷²⁶.

Однажды они отправились в монастырь Даниила Переславского, в честь которого крещен Даниил Андреев. Монастырь занимала воинская часть. «На нас очень строго и неприязненно смотрели вахтенные в воротах, – описывала Алла Александровна это паломничество. – Разумеется, о том, чтобы попасть внутрь, не могло быть и речи. В воротах мы увидели только остатки облупленных фресок и часть лика, смотревшего на нас удивительными глазами»⁷²⁷.

В начале августа небо заволоклось, начались дожди, ему стало хуже. Слегла на неделю с жестокой простудой жена. Но все полтора месяца в Виськове он занимался «Розой Мира» и, как сам считал, наверстал упущенное, к зиме собираясь «отдаться поэзии». Радовался работам жены: «Алла везет в Москву 4 картины и десяток этюдов. К сожалению, 2 по-настоящему удачные картины никак не подходят для выставки по своей тематике; одна – старинный монастырь, другая – буйные заросли иван-чая и пресловутой медуницы в глубоком овраге»⁷²⁸.

Занятый работой, он здесь успел прочесть роман Веркора «Люди или животные?», «в утопической форме ставящий ребром вопрос о грани между животным и человеком и о том, есть ли какой-нибудь совершенно бесспорный признак – физиологический или психологический, – отличающий человека от остальных видов». В нем, писал он Пантелееву, «выдвигаются, анализируются и отбрасываются один за другим всевозможные признаки, пока автор не приходит наконец к заключению, что единственным признаком приходится признать религиозный дух в самом широком смысле этого слова, со включением науки в круг охватываемых им понятий»⁷²⁹.