Даниил Андреев

Опора – только внутри себя. Внешние тяготы жизни остаются тяготами, но я далек от тенденции придавать этим трудностям космическое значение. Есть внутреннее пространство, есть страны души, куда не могут долететь никакие мутные брызги внешней жизни»⁷⁰⁶.

7. Больница

Весной началось обострение стенокардии и атеросклероза, и 16 марта он слег. В одной комнатке оказалось двое больных. Ему запретили двигаться, заниматься рекомендовали не больше часа в день. Жена после рентгенотерапии лечилась от ожога и еле ходила. Выручали друзья и неутомимая Юлия Гавриловна. Японские рассказы измотали, он жил надеждой к 1 мая сдать в издательство законченные четыре рассказа – отработанный аванс и, если возможно, расторгнуть договор. Воодушевляло, что их денежные дела неожиданно поправились.

Через Союз писателей удалось выхлопотать Даниилу Андрееву, как сыну Леонида Андреева, персональную пенсию. А еще, несмотря на то, что право наследования истекло, получить гонорар за отцовскую книжку рассказов, правда, совсем небольшую. С 1956 года после многолетних перерывов Леонида Андреева стали издавать все чаще. «Очень многое делала для нас Шурочка, первая Данина жена. А по инстанциям ходила я, – свидетельствует Алла Александровна. – Мы получили деньги весной 58-го года, сорок тысяч. Их хватило на последний год жизни Даниила»⁷⁰⁷. Пенсию назначили – 900 рублей.

Получив деньги, Андреев отправил 300 рублей матери Слушкина, чтобы она могла съездить к сыну, 200 – жене Гудзенко. Он не забывал ни о ком. Просил Чуковского помочь Шульгину вернуть конфискованные рукописи романа «Чудесные приключения князя Воронецкого» (они были сожжены по указанию начальника тюремного управления МВД еще в 1948-м), и тот написал Ворошилову⁷⁰⁸. Правда, письмо, пересланное в КГБ, осталось без ответа.

С середины апреля Андреев опять оказался в Институте терапии. «Обстановка здесь сносная, но мне так опостылела всякая казенщина (вспомним Владимир), что я жду не дождусь дня, когда меня отсюда выпишут, – писал он Ракову, его понимавшему, тот и сам, попав в больницу, соседей по палате называл сокамерниками, – Алла Ал<ександровна> навещает меня через день и через силу. <…> Меня же пичкают всякими медикаментами, колют в вены и мускулы (хотя, казалось бы, таковых уже не осталось), и мало-помалу я начинаю вставать с одра»⁷⁰⁹.

Алла Александровна не только навещала мужа, но и неутомимо, стиснув зубы, выхлопатывала комнату. Добилась резолюции председателя Президиума Верховного Совета Шверника, организовала ходатайство Союза писателей, подписанное Сурковым и Леоновым, относила заявление за заявлением в нервно-психиатрический диспансер, в райсобес, начальнику районного жилищного отдела, председателю райисполкома.

Уже в больнице Андреев получил ответ из журнала «Знамя», куда отнес в начале марта стихотворения из сборника «Босиком». Поэт Константин Левин, сам не избалованный печатанием, в отзыве многое отметил точно: «Странное впечатление производят стихи Даниила Андреева. С одной стороны, нисколько не сомневаешься в том, что перед тобой по-настоящему талантливый поэт, и удивляешься тому, что никогда не встречал в печати это имя». С другой, рецензент, процитировав: «Моя веселая заповедь: / Обувь возненавидь!» – высказывал удивление, что «больно уж настойчиво возвращается Андреев к “вопросу об обуви”». Взглянувший лишь на фрагменты, обрывки его «поэтического ансамбля», он не мог воспринять их как целое и увидел в призыве к «общению с природой» «оттенок преувеличенности». Сопровождавшее отзыв Левина письмо завотделом поэзии Дмитриевой отказывало вежливо, с недвусмысленными подчеркиваниями: «невозможны стихи без визы времени», «необходимо пополнить сборник новыми сегодняшними стихами». «Как и следовало ожидать, из моих попыток в этом направлении ничего не получается, – констатировал Андреев, понимавший, что время его стихам не пришло, что он вестник – иного дня. – А что я им еще покажу? “Грозного”? “Рух”? “Навну”?»⁷¹⁰ На последующее письмо в редакцию Дмитриева ответила еще определеннее: «Журналу нужна поэзия с четким пульсом времени, актуальная и поэтически, и политически».

В больнице было тихо, покойно. Он любил глядеть в большое окно, на ветки раскидистого клена, которые неприметно стали набухать почками, а перед его выпиской зазеленели. Здоровье за два с лишним месяца лежания и лечения улучшилось ненамного: «Если и встаю, то на самое малое время, и не для того, чтобы ходить, а чтобы сидеть, – жаловался он Тарасовым, мечтая еще раз побывать у них в Измайлове. – А всего хуже то, что столь же ограничен я сейчас в своих возможностях работать и – что еще глупее – общаться с людьми. Врачи требуют, чтобы я возможно меньше разговаривал. <…>

И все-таки месяц, проведенный в больнице, принес некоторое улучшение. Через недельку меня, кажется, выпишут…»⁷¹¹

8. Плаванье