Даниил Андреев

Из Малеевки Андреев прежде всего написал Шульгину, адрес которого наконец-то удалось узнать. Письмо начиналось с вопроса: «В чем Вы нуждаетесь?»

Малеевка показалась ему райским уголком, где все создано для творчества. Он писал Татьяне Морозовой о «райской жизни»:

«Встаем часов в 9; сперва – всякие туалеты, завтрак и пр., потом идем на процедуры и на прогулку, причем Алла – с этюдником, а я – с пустыми руками. Она находит где-нибудь живописное местечко и располагается там со своим художническим скарбом, а я разуваюсь и ухожу бродить по лесу. Места здесь дивные, но санаторий с трех сторон, как подковой, окружен маленькой речкой, протекающей по очень глубокому оврагу. Это очень красиво и мило, тем более что склоны оврага поросли лесом, но с моим сердцем я предпочел бы более плоскую местность. Гуляю я минут 40, после чего иду работать. В третьем часу – обед, потом опять работа – до ужина. Перед ужином опять прогулка. После ужина, по большей части, смотрим кино. Видели несколько хороших фильмов: “Искусство друзей” (о фестивале), “Фанфан-Тюльпан” и в особенности итальянский фильм “Вор и полицейский”: изумительная картина!

Читать – не хватает времени. За 11 дней я успел только перечитать “Князя Серебряного”, случайно попавшегося в здешней библиотеке.

Кормят очень хорошо. Мы стараемся съедать все, что дают, но это не всегда удается. <…>

Публика здесь (как и персонал) – вежливая, – вечные улыбки и раскланивания, – но малоинтересная. Из “знаменитостей” – Кукрыниксы, ленинградская писательница Марич, обогатившая нашу литературу беспомощным романом “Северное сияние”, и один известный кинооператор»⁷⁰⁴.

Читая здесь поэму, он не мог не почувствовать настороженное отношение и не задуматься о том, что мнение «Даниил Андреев пишет монархические вещи» может мгновенно дойти до «органов». И хотя времена изменились, стали издавать Достоевского и Леонида Андреева, можно, пусть вполголоса, говорить о Пильняке, Клюеве и Мандельштаме, новое «дело» реально. Второго ареста они не переживут, все написанное последует за «Странниками ночи» в казенные печи. А лубянские тени, кружившие в Малом Левшинском переулке, возможно, уже кружат и в Ащеуловом.

«Даниил требовал, чтобы я уничтожала все письма, которые мы получаем, – признавалась Алла Александровна. – Он говорил: “Если заберут еще раз, не хочу, чтобы хоть один человек попал с нами. Ты понимаешь, что одно письмо от твоей подруги может стоить ей второго срока?! Все жги! Все уничтожай! Нам никто не пишет. С нами никто не связан. Вот кто-то заходит из москвичей, приносит картошку, деньги – и все”.

Как потом оказалось, Даниил был прав. Недолгое время, пока мы жили в Ащеуловом переулке и он мог еще ходить, у нас бывала Аллочка, милая молодая девушка, <…> жившая неподалеку. Поздними вечерами она выводила Даниила на прогулки. В темноте он мог гулять босиком. Аллочку начали вызывать в ГБ с расспросами о нас. Она тогда ничего нам не сказала, просто потихоньку отошла, перестала у нас бывать и рассказала мне об этом много лет спустя.

Даниил требовал, чтобы я никому не говорила о том, что он пишет, особенно о “Розе Мира”»⁷⁰⁵.

По свидетельству Чукова, рукописи самых крамольных стихотворений Андреев уничтожал. Но крамольным казалось чуть ли не все написанное.

Он решил хоть как-то обезопасить себя. По возвращении из Малеевки написал письмо в ЦК КПСС и отправил туда, кроме прочитанного писателям «Руха», рукописи поэм «Гибель Грозного», «Немереча», «Навна», циклов «Святые камни», «Зеленая пойма», «Босиком», «Древняя память», «Лирика» и «Миры просветления». Выбор продуман: «Симфония городского дня» или «У демонов возмездия» стали бы самодоносом. Продумано и письмо:

«Я обращаюсь в ЦК КПСС со столь необычным делом, что должен сопроводить свои рукописи, об ознакомлении с которыми прошу ЦК, письмом, излагающим причины такого обращения.

Почти вся моя сознательная жизнь была связана с литературным творчеством. Я был художником-оформителем, позднее написал для Географического издательства две научно-популярные книги, а в настоящее время редактирую сборник рассказов, переведенных с японского. Но всегда, параллельно с этой работой, я занимался художественной литературой. При этом я писал так, как мог, и то, что мог, не сообразуясь с конъюнктурой, и о печатании своих вещей я долгое время не задумывался, так как не считал их доведенными до надлежащего художественного уровня.

В 1947 году я был арестован, а все рукописи мои сожжены. После 10 лет тюремного заключения я был освобожден и реабилитирован.