Данька дурачок

Святослав Логинов Данька дурачок

Наверное, это был староста, бурмистр или какой-то другой деревенский начальник. В городе, даже небольшом, такие не встречаются. Городской начальник может наорать и выгнать, в крайнем случае, сдать в полицию. Ха-ха, нашёл, чем напугать! Зато бить городской начальник не будет, а тем более — убивать; ему это запрещено.

Деревенскому голове запрещается ещё и не такое, но ему на запреты плевать. Скажет подручным живодёрам: пообдерите ему шкуру от спины и до пяток, они и обдерут, только клочья полетят. Голову отрубить, конечно, не посмеют, а взлохматить спину, и потом любоваться, как истязуемый концы отдаёт, это деревенщина всегда с удовольствием устроит.

— Имя? — потребовал начальник.

— …

Попробуй только ответь хоть полслова, начальник мигом подверстает тебя то ли в крепость, то ли в рабы, то ли ещё куда, откуда по гроб жизни не выберешься. Стой и молчи, изображай полного дурачка, какого ни к какому делу не приспособишь.

— Отвечай, когда тебя спрашивают. Зовут тебя как?

— Ы?..

— Ну ка, Митяй, подай розог, а лучше плёточку. Без этого с молчуном толком не поговоришь.

На угрозы старосты Даньке было глубочайшим образом наплевать, а вот плётка в его руке решительно не понравилась. Но сдаваться он не собирался. Если уж притворился безумцем, надо отыгрывать образ как следует.

— Будешь говорить?

Плётка свистнула ожегши спину.

— О-уы!

— Второй раз спрашиваю, как тебя зовут?

— Ваша степенство, — вмешался Митяй, — вона у него на портах дёгтем имя намазано. Никак, Данила.

— Жирно ему будет, Данилой зваться. Данька-дурачок, ещё куда ни шло, а Данилами такие не бывают.

Данька из-под прикрытых глаз оглядел старосту. Может, надоело ему душегубствовать, дурью маяться, плёткой помахивать. Как же, надоест ему… Он и податных крестьян за малейшую провинность порет, а тут человек безответный, такого драть одно удовольствие. И попробуй только скажи что-то членораздельное, тут уж живым не отпустит. Вот и остаётся притворяться бессловесным дурачком.

— Звать тебя как, негодяй?

— Ы…

— Что делать умеешь, ремеслу какому обучен?

— Ы… О-уы!

— Что, горячо? А вот ещё!

— Ав!.. ав!

— Митяй, что за дела? Убери собаку!

Данька осторожно скосил глаза. Не было возле конюшни, где проходила экзекуция, никакой собаки, все псы понимали, что под горячую руку и им может достаться арапником, и разбежались куда подальше.

— Ав! — ав!

— Собаку убери!

Митяй не торопился исполнять приказание, поскольку старосту облаивала вовсе не псина, а деревенская дура Алёна-уродка.

Девицы этой Данька допрежь не видывал, но была у него тайная особенность, помогавшая понимать людей. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что за человек перед ним. Как зовут незнакомца или незнакомку, о чём его мечты и желания, и, вообще, что можно ждать от такой встречи.

Разумеется, не все люди были так прозрачны. В иного смотришь, как в тёмную прорубь — что там на душе творится, да и есть ли та душа? Но в данном случае, всё было ясней ясного. Гавкавшая уродка была отлично известна всему селу, кроме, может быть, Данилы, который только что появился здесь и был тут же схвачен. Она бегала по улицам, на всякий спрос отвечая неизменным «Ы», так что можно было подумать, что свой отклик Данька нечувствительно позаимствовал у незнакомой уродки. Алёна подолгу сидела на паперти, и, хотя она ничего не просила, прихожанки приносили ей хлебца, а в двунадесятые праздники и корочку пирога. Копеечек Алёне не подавали, денег уродка не понимала, и монетки, буде они доставались ей, оставляла на церковных ступенях.

Изредка Алёна заходила к обеду в какой-нибудь дом. Богатые избы обходила стороной, совсем бедные — тоже, что их объедать, нищих. Выбирала дома со средним достатком.

В добрых семьях люди едят из общей миски, но для уродинки держали особую, поганую миску, как для собаки. Ничего поганого в этой миске не было, но так уж считалось: миска для Алёнки-уродки, и никто больше из неё не ест.

Хотя миска называлась поганой, но кормили юродивую щедро: щей зачёрпывали со дна, и каши накладывали вволю. Считалось, что если накормишь уродинку досыта, то прибудет тебе удачи.

Собой Алёна была страшна, как смертный грех. Насмешница Фроська о такой говаривала: «Смертный грех не так и страшен, если по уму подходить. Сначала нагрешишь в своё удовольствие, потом лишний пяток земных поклонов отобьёшь, так на так и выйдет».

Видок у Алёны был только лошадей пугать. Маленькие глазки под нависшими бровями, низкий лоб, толстые выпяченные губы. Короче, краса неописуемая.

Это существо, привлечённое свистом плётки, заскочило на конюшенный двор и принялось облаивать старосту.

— Убери суку! — ревел заплечных дел мастер, в очередной раз замахиваясь плетью.

Митяй не торопился исполнять приказание. Уж он-то знал, что юродивую девку обижать не следует.

— Й-эх! — Семихвостка свистнула, впиваясь в тело.

— О-уы!