Данте

презренье и жестокость

замыкают уста мои.[187]

Долго таил я рану мою ото всех,

теперь она открылась перед всеми…

Я умираю из-за той,

чье сладостное имя: «Беатриче»,

…Я смерть мою прощаю той,

кто жалости ко мне не знала никогда.[188]

Душа моя, гонимая любовью,

уходит из жизни этой плача…

Но та, кто столько сделала мне зла,

подняв убийственные очи, говорит.

«Ступай, ступай, несчастный, уходи!»[189]

Слишком понятно, почему Данте выключил эти стихи из «Новой жизни»: они разрушают ее, как ворвавшийся в музыку крик человеческой боли; режут, как нож режет тело. «Кто жалости ко мне не знал никогда…», «Кто столько сделал мне зла…» Когда это читаешь, не веришь глазам: здесь уже совсем, совсем другой, нам неизвестный Данте и Беатриче Неизвестная.

«В ее глазах — начало любви, а конец в устах… Но чтобы всякую порочную мысль удалить, я говорю… что всех моих желаний конец — ее приветствие».[190] А эта порочная мысль — поцелуй.

…Любовник страстный
Поцеловал желанную улыбку, —

это место Ланчелотовой повести, погубившее любящих Паоло и Франческу, так же могло бы погубить и других двух, Данте и Беатриче.

Поцеловал уста мои, дрожа, —

в этом, может быть, действительный конец его желаний.

Очи твои обрати к нему.
Открой уста твои,
чтобы видел он вторую красоту твою,
что на земле ты скрыла от него, — [191]

соединяют их Ангелы уже в ином «конце желаний».

…Древней сетью
Влекла меня ее улыбки
Святая прелесть, — [192]

святая, или все еще грешная даже здесь, на небе, как там, на земле? Только этим вопросом и начинается «Новая жизнь» — новая человеческая трагедия любви в «Божественной комедии».

…Тогда, меня улыбкой побеждая,
Она сказала: «Обратись и слушай,
Не только у меня в очах весь рай»[193]

Это могла бы сказать и Ева Адаму, еще в земном раю, но уже после грехопадения; могла бы сказать и последнему мужчине последняя женщина.

Если довести до конца это начало желаний, то совершится заповедь: «Будут два одною плотью». Данте об этом и думать не смеет; но, может быть, смеет за него Беатриче, если больше любит и больше страдает, чем он. Только холодный, голубой, небесный цвет «жемчужины» видит в ней Данте; а розового, теплого, земного, — не видит. Но вся прелесть ее — в слиянии этих двух цветов; в ее душе нет «разделения». Этим-то она и спасет его, двойного, — единая.

Тайну земной Беатриче выдает Небесная, более живая, земная, чем та, что жила на земле.

Только что увидев ее в Земном Раю, Данте не радуется, а ужасается, предчувствуя, что и здесь, на небе, она подымет на него «убийственные очи».

И обратясь к Вергилию, с таким же
Доверием, с каким дитя, в испуге
Или в печали, к матери бежит, —
Я так сказал ему «Я весь дрожу;
Вся кровь моя оледенела в жилах:
Я древнюю любовь мою узнал!»
Но не было Вергилия со мной,
Ушел отец сладчайший мой, Вергилий…
И даже светлый рай не помешал
Слезам облить мои сухие щеки
И потемнеть от них лицу. — «О, Данте,
О том, что нет Вергилия с тобой,
Не плачь, — сейчас ты о другом заплачешь!»
Она сказала, и, хотя не видел
Ее лица, по голосу я понял,
Что говорит она, как тот, кто подавляет
Свой гнев, чтоб волю дать ему потом.[194]

«Гнев» — «презренье», «жестокость», «явленное в ней презренье и жестокость замыкают уста мои». Вдруг Ангелы запели.

«Зачем его казнишь ты так жестоко?» —
Послышалось мне в этой тихой песне.[195]

Но Беатриче не слышит песни и продолжает казнить обличать его.