Данте

— Радуюсь ли я? О, синьор, своим известием вы перевернули мне всю душу!

— Ну разумеется, вы надеетесь при содействии могущественного императора снова возвратиться во Флоренцию.

— И это тоже, не хочу скрывать. Но прежде всего для меня важно то, что вся Италия возрадуется установлению справедливости. Ибо я не единственный, кто несправедливо был наказан изгнанием, вместе со мной страдают тысячи таких же, как я, кто мечтает о наступлении века справедливости.

Маркграф улыбнулся, с трудом скрывая сарказм:

— Век справедливости, говорите? Вы фантазер и мечтатель, Данте! Миром правят сила и хитрость, но отнюдь не справедливость, о которой вы все время твердите! Или вы рассчитываете, что император свято поклоняется этой благородной богине?

— Почему бы и нет, если он располагает достаточной силой и доброй волей?

Его хозяин с улыбкой покачал головой:

— Этого недостаточно. Ему в любом случае придется опираться на группу людей, которых он за это должен будет одарить своей благосклонностью. А из-за этого он наживет себе новых врагов.

— Император должен стоять выше партийных интересов.

— Должен, должен! К сожалению, милый Данте, мир не таков, каким вы хотели бы его видеть. Вы — философ, поэт, и на этом поприще я не в силах с вами соперничать. Но в мире политики я чувствую себя, как рыба в воде, и не согласен с вами. Германский король придет и уйдет, а мы — итальянцы — останемся. Если бы я был вправе давать советы королю Генриху, я бы сказал ему: «Поступайте по примеру вашего мудрого предшественника, Рудольфа Габсбургского, который считал Италию логовом льва. Он учитывал следы тех, кто входит, но не тех, кто выходит».

Данте пожал плечами. К чему тут спорить? Ни схоластические выводы, ни риторический пафос не в состоянии убедить соперника, остается выждать, как сложится реальная жизнь. Тогда, правда, не потребуется никаких доказательств.

Владелец замка думал, вероятно, так же. Он дружески похлопал Данте по плечу и сказал:

— Кто доживет, увидит, как все сложится. Нет смысла спорить ради самого спора. Я, во всяком случае, буду только рад, если ваши надежды на окончание вашего изгнания исполнятся. Хотя вы знаете, что я в любое время рад вас видеть.

Франческино с приветливой улыбкой протянул своему гостю руку и удалился.

Данте Алигьери задумался: «Ведь он же добрый, порядочный человек, этот маркиз Маласпини. В принципе он должен опасаться властителя империи, ибо тот покончит с властью больших и малых тиранов. Но я? Что же мне, бездействовать, сидя здесь, в то время как Генрих трудится над своей тяжкой миссией — установить в мире новый порядок? Нет, все люди доброй воли обязаны оказывать помощь владыке! Помочь ему своим мечом я не могу! Но я намерен служить ему силою своего разума! Мой авторитет должен укрепить дух малодушных, ободрить тех, кто питает надежды, заклеймить недоброжелателей! И я вольюсь в хор ликующих, когда моя Италия станет свободной и я смогу вернуться в свою любимую Флоренцию!»

ИМПЕРАТОР И ПОЭТ

Пятого января 1311 года в Милане царило большое возбуждение.

Собор, ратуша и довольно малочисленные дворцы, принадлежащие гибеллинам, были празднично украшены флагами и коврами. Наличие на главных улицах охраны, состоящей преимущественно из немецких наемников, накладывало на пеструю картину богатой городской общины печать некой воинственности, довольно-таки непривычной. Звуки труб и рокот барабанов усиливали впечатление необычности происходящего. Чужестранец, впервые оказавшийся в знаменитом городе Ломбардии, где некогда пребывал святой Амвросий, вполне мог усомниться, находится ли город на пороге большой войны или действительно охвачен праздничным настроением. Ибо, несмотря на вывешенные флаги, радостные возгласы и бравурную музыку, Милан далеко не везде казался воплощением всеобщей, от самого сердца идущей радости — слишком велико было число хмурых людей, по лицам которых с первого взгляда было видно, что они охотнее всего взялись бы за мечи и копья, чтобы изгнать чужеземные войска, вторгшиеся с севера, вместе с королем Генрихом, захудалым графом Люксембургским.