Данте

Люди, сбежавшие из мастерских — не для того, чтобы чествовать чужого короля, а чтобы, разбредясь по окраинным кабачкам, вволю поиздеваться и позлопыхательствовать, — с удовольствием рассказывали друг другу, что властитель Милана, Гвидо делла Торре, когда явились посланцы немецкого короля с известием о предстоящем прибытии его величества, так прямо и заявил: «Какое мне дело до этого Люксембургского графа, которого я в глаза никогда не видел! По какому праву этот чужеземец позволяет себе перечеркивать мои планы, ломать дело всей моей жизни!» Конечно, многие жители Милана не питали особой любви к Гвидо, но если уж повиноваться тирану, пусть лучше он будет свой, местный, нежели чужой, пришлый! Так что многие недовольные горожане утешались тем, что еще не все потеряно и не следует падать духом! Назавтра граф Люксембургский собирается венчаться железной короной лангобардов[59] — может быть, пройдет не так много времени, когда он ощутит острую нужду в деньгах и людях и будет счастлив, если ему удастся убраться подобру-поздорову и вернуться домой, в свое крошечное графство]

В это самое время король Генрих, которому предназначались подобные недобрые пожелания, устраивал в ратуше большой прием.

Его душа была полна добрых намерений и высоких надежд. Как он обещал бедному раздробленному итальянскому народу, так и предполагал действовать: водворить мир, свободу и справедливость повсюду, где они были попраны. Он не помышлял служить ни одной партии, а, следуя примеру Господа, собирался быть выше всех и всяческих партий.

Добрых намерений были преисполнены и те, кого король объединил вокруг себя на время своего похода на юг: его прекрасная, очаровательная супруга Маргарита, дочь герцога Брабантского, которая, несмотря на свои тридцать четыре года, выглядела юной девушкой; мудрый архиепископ Балдуин Трирский и храбрый рыцарь Вальрам, далее граф Амадей Савойский, епископ Льежский, который приходился королю кузеном, и еще немало громких имен, которые надеялись снискать в свите своего повелителя рыцарскую славу и обрести уважение и почет.

Сегодня к славному окружению короля римлян принадлежал и Кассоне делла Торре, архиепископ Милана. Хотя он и приходился племянником жестокому Гвидо делла Торре, с 1308 года ставшему пожизненно капитаном народа города Милана, тем не менее вместе со своими братьями был брошен недоверчивым и подозрительным дядей в тюрьму и освобождением был обязан лишь авторитету и влиятельности Церкви.

Немало высокопоставленных персон, удостоившихся чести получить аудиенцию у его величества короля римлян, толпилось в приемной монарха, напряженно ожидая, когда откроются двери и последует желанное приглашение. Камергер разъяснил присутствующим, что те, кто владеет латынью, должны именно на этом языке изъясняться с его величеством, а родным языком для короля является французский. Тем же, кто говорит только по-итальянски, придется воспользоваться услугами переводчика.

Количество ожидающих в приемной уже заметно сократилось, когда двери в очередной раз отворились.

— Мессер Данте Алигьери из Флоренции! — произнес служитель двора.

Просто, но тщательно одетый, среднего роста человек поднялся со своего места с порозовевшим от волнения лицом и вступил в роскошный зал. Камердинер сделал ему знак приблизиться к трону короля.

Медленно ступая, флорентиец буквально впился глазами в его величество. Неужели это и есть тот долгожданный мессия, который снова соберет воедино расколотый мир?

Монарх спокойно, почти равнодушно взирал на приближающегося своими добрыми глазами. (Левый его глаз немного косил.) Отливающие рыжиной волосы властителя представлялись Данте в порыве воодушевления чуть ли не нимбом над головой святого.

Да, это — спаситель, помазанник, миротворец! Это Агнец Божий, взявший на себя грехи мира!

Данте Алигьери упал перед королем Генрихом на колени, поцеловал у него туфли и, смущаясь, страстно пробормотал:

— Аве, цезарь! Аве, цезарь![60]

Король благосклонно взглянул на флорентийца, который, как вполголоса пояснил ему епископ Льежский, недурно сочиняет канцоны и по милости принца Карла Валуа находится в изгнании.

Генрих Люксембургский любил поэтов. Они полезны, ибо умеют прославлять в веках достойные деяния. Не беда, если они немного эксцентричны, как этот импульсивный итальянец.

— Цезарь, даруй моему раздробленному отечеству мир и счастье!

С трона доносятся неспешные, взвешенные успокоительные слова:

— Этого я и хочу, Данте Алигьери. Я хочу быть миротворцем, который повсюду восстанавливает справедливость и возвращает на родину безвинно изгнанных. И я надеюсь, Бог и удача будут со мной!

«Бог и удача!» Как заблудившийся в пустыне мечтает о глотке воды, так и несчастный, забытый Богом и людьми изгнанник упивается словами надежды, радующими сердце.

Он не помнит, как вышел из роскошного зала. Помнит только одно: что мир обрел для него новый облик, что снова стоило стать человеком, поскольку Господь послал спасителя!