Данте

Чуть не с каждым шагом по кругам Ада, по уступам Святой Горы Чистилища и по звездным сферам Небес, вспоминает он и проклинает Флоренцию. Ненависть его к ней так неутолима, что и в высшей из небесных сфер, пред Лицом Неизреченного, он все еще помнит ее, ненавистную – любимую, мачеху – мать.

От временного к вечному придя,
От города Флоренции – ко граду Божью,
Каким я изумленьем несказанным
Был поражен![23]

Но, чем больше ненавидит ее, тем больше любит. Главная мука изгнанья – вечная мука ада – эта извращенная любовь-ненависть изгнанников к родине, проклятых детей – к проклявшей их матери.

«Мир для нас отечество, как море для рыб... Но, хотя из-за любви к отечеству мы терпим несправедливое изгнание... все же нет для нас места на земле любезнее Флоренции»[24]. – «О, бедная, бедная моя отчизна! Какая жалость терзает мне сердце каждый раз, как я читаю или пишу о делах правления!»[25]

Ступай теперь, Тосканец: об отчизне
Мне так стеснила сердце скорбь, что больше
Я говорить не буду, – лучше молча плакать[26], —

говорит Данте-изгнаннику, в Чистилище, тень Гвидо дэль Дука.

О ты, земли Тосканской обитатель...
Мне звук твоих речей напоминает
О той моей отчизне благородной,
Которой, может быть, я в тягость был[27], —

говорит ему флорентинец Фарината, в Аду. Тени, в загробном мире, продолжают любить родную землю, как будто она для них все еще действительнее, чем рай и ад.

Данте, наяву, слепнет от ненависти, не видит отечества, – но видит его во сне. «Больше всех людей я жалею тех несчастных, кто, томясь в изгнании, видит отечество свое только во сне»[28]. Ожесточен и горд наяву, а во сне плачет, как маленький прибитый мальчик: «О, народ мой, что я тебе сделал?» Тихие слезы льются по лицу; вся душа, исходя этими слезами, истаивает, как вешний снег – от солнца.

Жизнь Данте в изгнании – смерть от этой страшной, извращенной любви-ненависти к отечеству.

Я смерть мою прощаю той,
Кто жалости ко мне не знала никогда, —

мог бы он сказать и Флоренции, как сказал Беатриче.

Знает, что никогда не будет прощен, а все-таки ждет, молит прощения, и будет молить до конца:

Я знаю: смерть уже стоит в дверях;
И если в чем-нибудь я был виновен,
То уже давно искуплена вина...
И мир давно бы дать могли мне люди,
Когда бы знали то, что знает мудрый, —
Что большая из всех побед – прощать[29].

Но этого люди не знают и никогда не простят того, кто слишком на них не похож, как волки не прощают льву, что он – лев, а не волк.

Данте – изгнанник. Данте – нищий.

Стыд заглушив, он руку протянул...
Но каждая в нем жилка трепетала[30], —

это скажет он о другом, но мог бы сказать и о себе, да и говорит, хотя иными словами, в 1304 году: «Бедность внезапная, причиненная изгнанием... загнала меня, бесконного, безоружного, как хищная Звериха, в логово свое, где я изо всех сил с нею борюсь, но все еще, лютая, держит она меня в когтях своих»[31].

Прежде, в отечестве, когда делал долги, только концами зубов покусывала, как бы играючи, а теперь всеми зубами впилась, вонзила их до крови.

Данте знает, конечно, что есть две Бедности: «Прекрасная Дама», gentile Donna, св. Франциска Ассизского, «супруга Христова», та, что «взошла с Ним на крест, когда Мария осталась у подножия Креста», – и другая, «хищная Звериха», «древняя Волчица»: грешная бедность – волчья жадность, волчья зависть. «Холодно-холодно! Голодно-голодно!» – воет она, и этой страшной гостье «никто не открывает дверей охотно, так же как смерти»[32]. Знает Данте и то, что от внутренней силы каждого зависит сделать для себя бедность благословением или проклятием, славой или позором; победить ее или быть побежденным.