Данте

Слишком хорошо знает он, что неосторожная правда, в устах нищего, – для него голодная смерть, или то, что произошло с ним, – если верить тому же позднему, по вероятному свидетельству, – в 1311 году, в Генуе, где слуги вельможи Бранка д’Ориа (Branca d’Oria), оскорбленного стихами Данте, подстерегши его на улице, избили кулаками или палками[43]. Все равно, было это или не было: это могло быть. И Данте знал, что могло, что множество глупцов и негодяев вздохнуло бы с облегчением, узнав, что человек, у которого всегда было наготове каленое железо и серная кислота для их бесстыдных лбов, умер или убит, как собака.

Люди довольно легко прощают своим ближним преступления, подлости, даже глупости (их прощают, пожалуй, всего труднее) – под одним условием: будь похож на всех. Но горе тому, кем условие это нарушено и кто ни на кого не похож. Люди заклюют его, как гуси попавшего на птичий двор умирающего лебедя или как петухи – раненого орла. Данте, среди людей, такой заклеванный лебедь или орел. Жалко и страшно видеть, как летят белые, окровавленные перья лебедя под гогочущими клювами гусей; или черные, орлиные, – под петушиными клювами. Данте, живому, люди не могли простить – и все еще не могут простить – бессмертному, того, что он так не похож на них; что он для них такое не страшное и даже не смешное, а только скучное чудовище.

Может быть, он и сам не знал иногда, чудо ли он или чудовище; но бывали и такие минуты, когда он вдруг видел во всех муках изгнания своего, нищеты и позора – чудо Божественного Промысла; и слышал тот же таинственно зовущий голос, который услышит, проходя через огненную реку Чистилища:

Здесь нет иных путей, как через пламя...
Между тобой и Беатриче – только эта
Стена огня. Войди же в него, не бойся! Вот
Уже глаза, ее глаза я вижу!

Может быть, Данте чувствовал, в такие минуты, свою бесконечно растущую в муках силу.

Неколебимым чувствую себя
Четырехгранником, под всеми
Ударами судьбы[44].

Что дает ему эту силу, он и сам еще не знает; но чувствует, что победит ею все.

Восстань и помни, что душа твоя,
Во всех бореньях, может победить[45].

Когда вспоминает он о другом нищем изгнаннике, то думает и о себе:

О, если б мир узнал, с каким великим сердцем
Выпрашивал он хлеб свой по крохам,
То, славя, больше бы еще его прославил![46]

Купит грядущую славу только настоящим позором – это он узнает из беседы в Раю с великим прапрадедом своим, Качьягвидо:

«...Боюсь, что, если буду
Я боязливым другом правды в песнях,
То потеряю славу в тех веках,
Которым наше время
Казаться будет древним». – Воссиял
Прапрадед мой, как солнце, и в ответ
Сказал мне так: «Чья совесть почернела,
Тот режущую силу слов твоих
Почувствует; но презирая ложь,
Скажи бесстрашно людям все, что знаешь...
...Твои слова
Сначала будут горьки, но потом
Для многих сделаются хлебом жизни,
И песнь твоя, как буря, поколеблет
Вершины высочайших гор,
Что будет славой для тебя немалой»[47].

Песнь о Трех Дамах, сложенная, вероятно, в первые годы изгнания, лучше всего выражает то, что Данте чувствовал в такие минуты. Жесткую, сухую, геральдическую живопись родословных щитов напоминает эта аллегория. Трудно живому чувству пробиться сквозь нее, но чем труднее, тем живее и трогательнее это чувство, когда оно наконец пробивается.