Данте Алигьери

— О! Вдохновение! Я вдохновила тебя на стихи!

— Не совсем так, — криво улыбнулся он. — Мне захотелось заняться составлением твоего гороскопа.

— Как чудесно! — еще больше обрадовалась она, кладя перед ним бумагу. — Теперь я буду знать, что меня ждет. А тебя не сожгут за колдовство?

— Ты же меня не выдашь? — отозвался он и начал чертить линии и складывать числа. Работал увлеченно, даже забыв о возможном возвращении мужа. Идеальное число Джованны оказалось двадцать восемь — ничем не примечательное сочетание цифр. Никакого трепета оно не вызвало, но и скуку надежно скрыло. Провожая его, дама нежно прошептала:

— Ты ведь придешь завтра? О, не дай мне умереть в холодных оковах черной меланхолии!

— Этого не случится, душа моя! — заверил он ее, спускаясь по лестнице. — Твой цветущий вид страшен для меланхолии, особенно черной. Она немедленно позеленеет и расцветет прекрасной россыпью нежнейших анемонов!

И торопливо вышел на улицу, а Примавера так и осталась стоять с открытым ртом.

«Даже число у нее самое обычное! — думал он, проходя мимо Меркато-Веккьо. — Тогда как благороднейшая Беатриче…»

Размышления о совершенной девятке и прочих числах придавали жизни особую глубину и одновременно успокаивали словно хорошая прогулка перед сном. Вместо страдания от невозможности соединиться с любимой пришла гармония земного и небесного. Помимо Примаверы во Флоренции проживало немало других веселых, хотя и приличных дам. Иногда их мужья уезжали в Болонью и другие торговые города. Размолвка с Кавальканти оказалась пустячным делом — вскоре друзья снова собрались за кубком французского вина. По правде сказать, в последнее время Алигьери разлюбил общество напыщенного первого поэта. Гораздо приятнее казалось проводить время с пьянчужкой Форезе Донати, с которым можно было смеяться над знакомыми, выписывая их стихотворные портреты.

Так прошли лето, зима и снова лето. Кавальканти заделался паломником и уехал в Сантьяго-де-Компостела, где в кафедральном соборе, по преданию, покоился прах апостола Иакова. Особой набожностью Гвидо никогда не отличался, просто слова Корсо про интерес архиепископа напугали его. К сожалению, Большой Барон не солгал. Один знакомый священник также сказал Кавальканти, что Церкви известно о языческом характере его поэтических сборищ. Поэтому Гвидо решил немного подправить свой моральный облик, а заодно — навестить знакомую тулузскую красавицу. Вдруг бы она смогла излечить первого поэта от излишней привязанности к персям Примаверы.

Данте тоже, кажется, немного «заболел» этой дамой. Встречи с Примаверой все так же не вызывали ничего, кроме скуки и раздражения. А между тем он снова и снова переступал порог ее дома. Порой ему казалось, что он ходит ради ласточек, которые всегда затевали свои пронзительные песни, стоило ему только оказаться в ее спальне. Надрывом и смертной тоской веяло от их криков, и теснота алькова напоминала о гробе. Выходя от Джованны, Данте говорил себе «больше никогда», но на следующий день снова оказывался в ее постели.

Постепенно не особенно нужная и не важная дама-ширма заполонила собой все его мысли, а Беатриче снилась все реже.

Однажды он увидел странный сон, яркий, будто явь. Его собственная комната, знакомая до мелочей, внезапно раздалась, впустив в себя простор далекого горизонта. Оттуда, издалека, медленно шел белый ангел, окруженный сиянием. Он нес на руках что-то, укутанное в кисейное покрывало. Звучала торжественная музыка, легкие шаги ангела выглядели, как танец. Наконец он приблизился. Данте попытался разглядеть его ношу, но ангел отрицательно покачал головой и по его прекрасному лицу потекли слезы…

Алигьери проснулся от раската грома, хотя в окно виднелось совершенно ясное небо. Раздумывая о странности сего природного явления, он вышел на улицу и столкнулся со своим братом Франческо, который спросил его:

— Ты пойдешь на похороны?

— На какие еще похороны?

— Мадонна деи Барди умерла. Ты вроде как дружил с ней в детстве, мне мама говорила.

— Да? — слабым голосом переспросил Данте и рухнул на руки младшему брату.

Франческо оттащил его к дому, положил на пороге. Усердно прыскал в лицо водой, но брат не приходил в себя. Мадонна Лаппа послала служанку за банщиком-цирюльником. Тот, явившись, начал растирать безжизненное тело камфорой. Потом общими усилиями Алигьери подняли по лестнице и положили в кабинет. Лекарь ходил вокруг, похлопывал больного по щекам, приподнимал веки. Наконец решился объявить случившееся ударом и пустить кровь.

Принесли нож и таз горячей воды. Крякнув для решимости, банщик полоснул лезвием по запястью. В тот же момент пациент вскочил, дико озираясь, метнулся в сторону двери. Ударился о стену и упал, пачкая кровью серый каменный пол.

— Пресвятая Дева! — перекрестилась мадонна Лаппа.

— Братец, что с тобой? — ужаснулся Франческо.

— Какого числа она умерла? — с трудом шевеля непослушными губами, выговорил старший брат.

Франческо недоуменно пожал плечами:

— Наверное, девятого, раз сегодня хоронят.