Данте и философия

Именно такой представляется позиция, занятая Данте в «Пире». После смерти Беатриче, в поисках лекарства от горя, он надумал обратиться к специалистам по утешению. «Я принялся, – говорит он, – за чтение этой книги Боэция, известной лишь немногим, которой он себя утешил, пребывая в заключении и будучи всеми отвергнут. Услыхав также, что Туллий написал книгу, в которой, рассуждая о дружбе, стремился утешить достойнейшего мужа Лелия по поводу смерти его друга Сципиона, я принялся читать и ее»[151]. Таков был исходный пункт философских интересов Данте. Еще до прочтения этих книг у него было много философских идей; но то были его собственные мысли, которые он нашел в своем собственном разуме до всякого обучения и о которых сказал, что «различал их словно во сне, как это заметно в Новой жизни». Отсутствие навыка поначалу мешало ему вникать в мысли Боэция и Цицерона; и в результате Данте понял лишь то, что сумел понять с тем инструментарием, каким обладал в то время: рассуждения о грамматической и литературной сторонах образования грамматика и о естественных истоках его духа[152]. Однако случилось так, что Данте искал утешения своей боли, а нашел нечто совсем иное. Чтение открыло перед ним существование нового языка – языка философских авторов, наук и книг. Мудрость, которую обещали философы, быстро соблазнила его; именно ее он вообразил в поэтическом символе donna gentile (II, 12).

Этим объясняется собственная функция и специфическая природа философии в «Пире». По существу, философия служит источником человеческого счастья и потому имеет тенденцию концентрироваться вокруг морали. Все направлено к тому, чтобы сориентировать произведение в этом направлении: во-первых, публика, к которой оно обращено, ибо речь идет о том, чтобы заставить полюбить философию благородных людей, политиков и людей действия: для них философия должна служить путеводительницей в жизни; во-вторых, главная цель самого Данте, который прежде всего искал в философии утешения и спасения. Когда она входит в его жизнь, Данте начинает любить ее именно за обещание утешения, которое читает на ее лице: «Lo mio secondo amore prese cominciamento de la misericordiosa sembianza d’una donna» [ «Моя вторая любовь повела свое начало от исполненного жалости вида некоей дамы»] (III, 1). Короче говоря, то, что́ эта дама представляет для него в первую очередь, – это философия в роли утешительницы.

Ничто не могло исполнить эту роль лучше, чем философия. Одна любовь прогоняет другую, и оказалось, что само имя философии требует, чтобы эта наука была любовью: любовью к мудрости[153]. В «Пире» Данте настаивает на том, что эта любовь чиста; и заметим, что, хотя он не рассказывает всего, он не лжет в том, что рассказывает. Если, как можно было бы опасаться, и произошло нечто иное, здесь Данте говорит не о том. Поэтому Данте может с полным правом заявить, что его жизнь в единении с этой благородной дамой – «L’unimento de la mia anima con questa gentil donna» (то есть любовь к философии, которая его утешила и исцелила) – не имела в себе ничего неблагородного (III, 1 и 2). Именно эта любовь, как мы видели, побудила Данте посещать лекции богословов и диспуты философов. Где проходил он свое обучение? Этого мы не знаем. Решительные сторонники той версии, что он отправился в Париж, имеют полную свободу искать тому подтверждения[154]. Но для нас важно не это: важнее то, как душа Данте исполнялась философии в результате этих занятий.

В самом деле, Данте поистине замечательно описывает впечатление, которое произвело на него это запоздалое посвящение в философию. Примерно через два с половиной года занятий новая любовь изгнала из его души всякую другую мысль и вытеснила воспоминание о первой любви. Именно тогда Данте пишет знаменитую канцону: «Voi che ‘ntendendo il terzo ciel movete» [ «Вы, движущие третьи небеса»], этот гимн философии. Какими титулами он наделяет ее в этом поэтическом прославлении? Данте называет ее дочерью Бога —figlia di Dio – и царицей универсума – regina di tutto (II, 12). Это довольно сильные эпитеты. Добавим, что «новая любовь» изгоняет из мыслей Данте память не только о Беатриче-женщине, земной музе поэта, но и о блаженной Беатриче: перечитаем вторую строфу этой канцоны – и увидим, что ее невозможно истолковать иначе.