Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех

Потом сказал: Отчаянных невзгод
Ты в скорбном сердце обновляешь бремя;
Не только речь, и мысль о них гнетет.

[Об этом говорила и Франческа: «Нет большей боли, чем та, что приносят воспоминания». Ты хочешь, чтобы я снова почувствовал эту отчаянную боль, чтобы от одной мысли о происшедшем разрывалось мое сердце?]

Но если слово прорастет, как семя,
Хулой врагу, которого гложу,
Я рад вещать и плакать в то же время.

[Но если мой рассказ поможет предать позору имя этого проклятого предателя, я, рыдая, поведаю тебе все.]

Не знаю, кто ты, как прошел межу
Печальных стран, откуда нет возврата,
Но ты тосканец, как на слух сужу.
Я графом Уголино был когда-то,
Архиепископом Руджери — он;
Недаром здесь мы ближе, чем два брата.

Грешник узнает в Данте своего земляка и поэтому соглашается рассказать свою историю. Это пизанец, граф Уголино делла Герардеска, жестокий человек, который, будучи у власти, не отличался порядочностью и не гнушался предательства, переходя от одной противоборствующей стороны к другой без угрызений совести и сомнений. Его жертва — архиепископ Руджери, также не внушавший доверия, предавший предателя. Под предлогом заключения мира (постоянная борьба за власть между различными группами была в Италии отличительной чертой того исторического периода) архиепископ вызвал Уголино на встречу и предательски заточил его с детьми.

Что я злодейски был им обойден,
Ему доверясь, заточен как пленник,
Потом убит, — известно испокон…

[То есть об этом говорить необязательно, потому что всем известно, что я был заточен и убит именно из-за предательства архиепископа. Но не в этом дело.]

Но ни один не ведал современник
Про то, как смерть моя была страшна.
Внемли и знай, что сделал мой изменник.

[Но сейчас я поведаю тебе обо всем и ты сам сможешь судить, есть ли у меня причина вечно ненавидеть предателя.]

В отверстье клетки — с той поры она
Голодной башней называться стала,
И многим в ней неволя суждена —
Я новых лун перевидал немало,
Когда зловещий сон меня потряс,
Грядущего разверзши покрывало.

[Не через окно, а через узкую бойницу башни, после его смерти названной Голодной башней, наблюдал я много лун, проведя несколько месяцев в заточении.]

Он [архиепископ Руджери] с ловчими, —
так снилось мне в тот час, —
Гнал волка и волчат от их стоянки
К холму, что Лукку заслонил от нас…

[Мне снилась охота у подножья холма, который отделяет Пизу от Лукки и не позволяет пизанцам разглядеть соседний город. Охотой на волка и волчат (которые, разумеется, символизировали Уголино и его детей) руководил архиепископ.]

Усердных псиц задорил дух приманки,
А головными впереди неслись
Гваланди, и Сисмонди, и Ланфранки

[союзники Руджери].

Отцу и детям было не спастись:
Охотникам досталась их потреба,
И в ребра зубы острые впились.

Спасение было невозможно: он видел, как после «недолгого бега» волк и волчата устали, и псы набросились на них — видел, как псы впились клыками в своих жертв.

Через всю песнь проходит эта тема пожирания — люди пожирают, уничтожают друг друга, как стая собак уничтожает волков. Остро предчувствуя неотвратимую боль, он просыпается, словно от удара: страшный и пророческий сон. И он больше не может уснуть, растревоженный этим жутким кошмаром.

Очнувшись раньше, чем зарделось небо,
Я услыхал, как, мучимые сном,
Мои четыре сына просят хлеба.
Когда без слез ты слушаешь о том,
Что этим стоном сердцу возвещалось, —
Ты плакал ли когда-нибудь о чем?

[Можешь ли ты понять мое состояние, когда, очнувшись от этого страшного сна, я услышал голоса плачущих от голода детей? Можешь ли ты понять, каким, после этого видения, представлялся мне наш конец? Ужасный конец, на который был обречен не только я, но и мои маленькие дети. Неужто это не вызывает у тебя слез?]