Данте в русской культуре

Совершенно очевидно, что Блок распознал эзотерический смысл эпиграфа. Цитируя стихи одной из поэм, помещенной в книге „Кормчие звезды“: „Кличь себя сам и немолчно зови, доколе, далекий, / Из заповедных глубин: – Вот я! – послышишь ответ“, – он добавлял: „Это – самые темные глуби пещеры, но и первая искра грядущего. „Некто“ обретает себя“[680]. По Блоку, а точнее, согласно Вяч. Иванову, человек находит подлинного себя, погружаясь в заповедные глуби пещеры, т. е. в глуби своего „я“, где в процессе самопознания он приближается к „средоточию микрокосма“[681], и его „я“, сливаясь с высшим „я“, объемлющим вселенную[682], выходит за пределы эмпирической личности и приобщается к вечному. Здесь-то человек и обретает „целокупную творческую свободу“[683], противополагаемую Блоком „стихийной“ свободе индивидуалистического, или атомизированного, сознания; здесь раздельные „я“ достигают соборного соединения благодаря мистическому лицезрению единой для всех объективной сущности[684], или той старой истины, которую, по мнению Иванова, завещал Гёте[685].

Сложные и содержательные связи эпиграфов со стихотворными текстами, а тем самым и эстетическими концепциями Вяч. Иванова еще раз удостоверяют факт специфического освоения поэтом „Божественной комедии“. О том же самом свидетельствуют названия отдельных книг и некоторых стихотворений, так или иначе восходящие к дантовскому творчеству. Вряд ли, именуя книгу „Прозрачность“, автор не имел в виду близкие и дорогие ему стихи „Комедии“:

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье,
Покровы так прозрачны, что сквозь них
Уже совсем легко проникновенье…[686]

К поэме Данте восходит и заглавие стихотворения „Mi fuor le serpi amiche“, которое посвящалось и адресовывалось Валерию Брюсову. В ту пору он искал раздражающих ощущений, „провалов в бездны“ и с упоением восклицал:

Но последний царь вселенной
Сумрак! Сумрак – за меня[687]

.

Этому демонизму и обязаны стихи Иванова, обращенные к Брюсову:

Ты, в знойной мгле, где дух полыни, –
Сбираешь яды горьких нег[688]

.

„Дух полыни“ или „духи тьмы“ порой одолевали и самого Иванова. Он называл их люциферианскими, титаническими, змеиными[689]. В стихотворении „Mi fuor le serpi amiche“ он писал:

И я был раб в узлах змеи,
И в корчах звал клеймо укуса;
Но огнь последнего искуса
Заклял, и Солнцем Эммауса
Озолотились дни мои[690]

.

Заглавие стихотворения указывало на контекст, в котором должно восприниматься все сочинение и прежде всего начальная строка этой строфы. Ее смысл раскрывался в перекличке с XXV песней „Ада“, где продолжался рассказ о святотатце и воре Ванни Фуччи, с которым Данте встретился в кишащем змеями седьмом рву преисподней:

По окончаньи речи, вскинув руки
И выпятив два кукиша, злодей
Воскликнул так: „На, боже, обе штуки!“
С тех самых пор и стал я другом змей:
Одна из них ему гортань обвила,
Как будто говоря: „Молчи, не смей!“
Другая – руку, и кругом скрутила,
Так туго затянув клубок узла,
Что всякая из них исчезла сила.

Стихи, адресованные Брюсову, были включены в сборник „Cor ardens“ – „Пламенеющее сердце“. Латинское название книги, как подобные иноязычные, к которым питали пристрастие символисты, призвано указать на сакральную содержательность поэтического языка, имитировать отчуждение его семантики от всего обыденного.

„Пламенеющее сердце“ – сквозной символ книги, конечно, сплошь отстоявшийся в культурных контекстах[691] и соотносящийся с различными культурно-мифологическими реалиями. Этот символ способен вызвать представления и о католической эмблематике барокко, когда религиозный культ включал особое почитание сердца Христа[692], и о теогонии орфиков, по которой все люди носят в себе частицу божественного Диониса, вкушенную их предками[693]. В мгновения дионисийского экстаза это дает возможность ощущать биение мирового сердца, не искаженного содроганиями сердца в собственной груди.

Вместе с тем вполне допустимо, что сквозной символ сборника связан с текстом „Новой жизни“, где в аллегорическом видении поэту является Амор и со смирением дает его возлюбленной вкусить „пылающее сердце“ самого Данте (Vita Nuova, III). Почти буквальное совпадение с этим фрагментом „Новой жизни“, в частности с третьей строфой сонета третьей главы, обнаруживается в „Золотых завесах“, одном из циклов книги: