Дантон

«…Нельзя терять ни минуты. Все честные граждане должны собраться с оружием в руках; нужно послать сильный отряд, чтобы захватить порох… Каждый дистрикт должен взять пушки из Ратуши…»

Полезный и своевременный совет!

Толпа женщин и рабочих осадила Ратушу. Попробуй не пусти! Вломились прямо на заседание совета Коммуны. Испуганные советники повскакивали с мест. Многие не могли сдержать трепета.

Раздались презрительные свистки.

– Чего тут с ними болтать! Разве не видишь, все они трусы и не могут постоять за себя?

– Мы будем действовать вместо них!

– Эх, а хорошо бы все же вздернуть хоть Лафайета да Байи!

Толпа угрожала сжечь Ратушу. Впрочем, вскоре опомнились: ведь пришли сюда совсем не за этим! Нужно впрягаться в пушки, а там скорее на Версаль!..

Версальский поход шести тысяч снова поднял на ноги всю страну.

Нет, пламя свободы не угасло!

Если законодатели потеряли смелость, если Коммуна вступила на путь предательства, то простые люди Парижа, как и их братья во всей Франции, не дадут себя усыпить. А пока они будут бдительны, опасаться нечего: дело пойдет на лад!

Дело и впрямь пошло на лад.

Контрреволюционные войска не отважились на объявление войны.

Шестого октября торжествующие парижанки конвоировали присмиревшего «пекаря» вместе с «пекарихой» и «пекаренком» на их вынужденном пути в столицу. Позади шествия угрюмо дефилировал господин Лафайет, которому, несмотря на все его старания, не оставалось ничего другого, как плестись в хвосте у событий.

А пять дней спустя Жорж Дантон возглавил депутацию, которая отправилась почтительнейше благодарить Людовика XVI… «по поводу решения Его Величества остаться в столице своего королевства…».

Ассамблея в Париже

Парижский народ был горд одержанной победой. Он снова спас революцию и защитил своих депутатов.

Но депутаты судили по-иному:

События 5 – 6 октября обеспокоили буржуазную Ассамблею не меньше, чем бурные дни июля. Значит, чернь не унялась! Она претендует на то, чтобы руководить политикой! Она хочет диктовать свою волю новым властям и продолжает крамолу!

Нет, с этим нужно покончить.

Нужно обезвредить смутьянов, всех тех, кто хочет до бесконечности продолжать эту революцию!

И вот, едва перебравшись в столицу, Учредительное собрание приступило к разоружению своих спасителей.

Вместо того чтобы дать народу хлеб, Ассамблея дала ему «военный закон».

Этот жестокий закон бил прямо по демократии. Он запрещал массовые выступления и дозволял применять Ратуше для их разгона военную силу.

Вопреки заверениям своей августовской Декларации прав человека и гражданина Собрание нарушило принцип политического равенства французов и разделило их на «активных» и «пассивных». В число «активных», то есть получивших право избирать и быть избранными, входили лишь те граждане, которые имели собственность и доходы. Все остальные – пять шестых населения страны – произвольно зачислялись в разряд «пассивных» и лишались каких бы то ни было политических прав.

Правда, мудрецы Ассамблеи всячески стремились, чтобы простые люди Франции не поняли существа их маневров. Свои антинародные акты они щедро прикрывали цветистыми речами и разглагольствованиями о «свободе» и «равенстве».

Но кого же все это могло обмануть?..

Жорж Дантон с интересом наблюдал за работой Учредительного собрания. Теперь, когда оно прочно осело в Париже, председатель кордельеров часто посещал его – то как простой зритель, то как уполномоченный своего дистрикта.

И чем внимательнее он смотрел и слушал, тем больше сомнений поселялось в его душе.

Как и в версальский период, Собрание делилось на две основные группировки – правую и левую. Но это деление все более теряло свою прежнюю четкость. Лидеры крайней правой, махровые реакционеры, давно уже отчаялись в своих надеждах, а после 6 октября в большинстве пренебрегли депутатскими званиями и эмигрировали из Франции. И вот командное место среди правых уже занимал великий оратор и демагог, некогда потрясавший трон своими писаниями и речами, а теперь прилагавший все силы к спасению этого трона, депутат от третьего сословия Прованса, бывший граф Мирабо.

Мирабо!..

Еще так недавно это имя произносилось с обожанием и восторгом. Еще так недавно люди распрягали лошадей в карете графа, чтобы тащить ее на себе.

А теперь…

Правда, и теперь у него много обожателей. Но разве ему не известно, что напевают в рабочих кварталах:

– Мирабо, Мирабо, поменьше таланта, побольше добродетели, а не то на виселицу!..

Ишь ты! Так уж прямо и на виселицу! Ну, до виселицы, положим, еще очень далеко; таланта у него никто отнять не может, а что касается добродетели – на черта ему добродетель?..

Мирабо хохотал жирным смехом. Он часто смеялся. Дантон почти всегда видел его веселым и беззаботным.

В этом человеке многое импонировало Жоржу. И его огромное тело, едва умещавшееся в модном камзоле, и львиная голова, обезображенная оспой, и ораторский дар, и необыкновенно громкий голос.