Дар

«…Разгром найкитов и мерманов и казнь Осахи осенью 112 года подвели черту под долгой войной. Двухголовая змея пала, и у Арнадотира не осталось соперников на Севере^[63]. Он объявил себя единым правителем степей, соединив племена в единую квази‑империю, просуществовавшую почти тысячелетие, до падения Северной Орды в 1029 году. Эхом великой битвы 111 года дошло до нас пророчество‑проклятие Осахи, которое, по преданию, он дал перед своим сожжением^[64]:

И аспида две головы взовьются вновь
Над северной землей, над золотом степей.
Осахи сыновья исполнят хор мечей
И вражеские стяги стопчут в кровь^[65].

И поныне имена этих двух племен и их грозный герб остаются символом непримиримого и свободолюбивого духа Северного народа…»

Стефан зевнул и перелистал до следующей закладки.

«… подобно любым богам кочевых народов, северный пантеон отличался жестокостью. Почти все ритуалы почитания требовали жертвоприношений, исключение составляла лишь Асала — богиня любви (о ритуале, связанном с нею, взрослые читатели могут догадаться сами). К IV веку обряды стали смягчаться, и человеческие жертвоприношения заменили на животных^[92], но сам вид ритуала не изменился: как говорится в „Наследии“, „кровь невинныя возжеглася, и ветра песню исполнили уста“. Песни имели свою версию у каждого племени и у каждого бога и позже переродились в известные нам „Сказания Севера“. Также в некоторых ритуалах упоминается символ бога. По всей видимости, это предметы, ассоциируемые с тем или иным представителем пантеона. Так, для Асалы им, конечно, стал цветок. Для богини утра — кусочек стекла или прозрачного камня^[93]. Бог мертвых носил маску, что закрывала мертвую половину лица. Бог войны — зажженное копье. Бог веселья — плод душицы, ныне запрещенныйунас по понятным причинамиставший ууууделомммм…»

Буквы сливались, глаза слипались, и Стефан захлопнул книгу. Он сунул ее на место, оглядел еще раз комнату и осознал, что его насторожило.

— Вот ведь какая штука, госпожа Свенсон. Смотрю я на эту тронную залу, тасказать, и что‑то никак одной вещи не вижу, без которой и жить человеку нельзя, хе‑хе. Кровати‑то того…

— Чего «того»?

— Нету.

* * *

Кто‑то залепил зеленые глаза девушки пластырем, отчего даже Йоннибергу стало не по себе. Он поежился, но улыбнулся Корделии и демонстративно поднял руку «предмета» вверх, в сноп солнечного света. Корделия помрачнела, что странно шло к ее северной красоте. — Ну она сама же это все организовала‑с, — оправдался Йонниберг.

— Я знаю, — Корделия помолчала и достала из кармашка платья часы. — Ты не хочешь пойти отсюда к… я не помню. Знаю, как на эвесском, а на… Dunehio. Вода течет вверх.

— Фонтаны зимой не работают‑с, невежественная госпожа северянка, — ответил Йонниберг и согнул руку девушке так, будто она чесала противоположное ухо.

— Не работают‑с, — повторил он.

Корделия все смотрела на часы и покачала головой.

— Так странно, что мы встретились именно сегодня. Ghadraho de…

Йонниберг и хотел бы сказать, что искал Корделию по всем музеям страны и сейчас невыразимо отупел от радости, от радости, ОТ РАДОСТИ, и ничего странного во встрече нет, но почему‑то он молчал и поднимал девушку на цыпочки, и сам не понимал, ЗАЧЕМ. Йонниберг заметил, как «предмет» сглотнул, и удивился — в мозгу уже засело убеждение, что перед ним не живой человек.

— Йон!