Дар

Когда он открыл глаза, все было тихо. В темноте тускло, по–кладбищенски, светился вход в подъезд неподалеку. Медленно поднявшись с земли, он побрел в сторону подъезда. В голове, в сумбуре перьев и птичьих криков, мелькали обрывочные мысли: «Сожрал. Врата. Водка. Хоккей». Он попытался собрать их воедино, но не смог.

Уже в подъезде, поднимаясь по лестнице, он ощутил необычную тяжесть в руке. Поглядев вниз, он увидел зажатый в окровавленном кулаке острый осколок мутно–зеленого стекла.

— Вот она, водка для бати, — тупо ухмыльнулся Степан, — напьется до смерти. И голуби, бля, голуби! Эх! Убью, если ты маму съел! — и он побежал вверх по резиновой плавящейся лестнице.

Мертвец грезил, отстраненно глодая женскую ногу. Перед его мысленным взором проносились эоны, освященные правлением бога Азимута и ставленника его — Семена Владимировича Бальтазарова.

Кто–то застонал. Недовольно рыкнув, покойник открыл глаза.

— А–а–а, — пророкотал он, — в себя пришел. И не притворяйся, я слышу, как ты сопишь мысленно.

Сидящий подле него на табурете Снарядов, весь оплетенный щупальцами, поднял голову и наткнулся на горящие чернильной тьмой очи Бальтазарова.

— Я-а… ошибся… — промямлил он.

— Дать тебе топор, поэт? — равнодушно басанул Бальтазаров, и в руке у него невесть откуда появился маленький тесак с рукоятью, украшенной вязью. — А глазки вона как загорелись! Только здесь не кладбище махасидхов! — заревел он, и топор оплавился, потек жидким металлом, впитываясь в зеленоватую плоть, — не тебе судить Извечного. Ты — пища для богов, маленькая блядь, возомнившая, что вирши ее способны изменить Сущее? Справедливости тебе захотелось? Вот она — твоя поэтическая справедливость! — И он махнул оторванной ногой в сторону омерзительной лужи под своим стулом, в которой с невероятной скоростью гнило разорванное на куски женское тело.

Снарядов хотел было сказать, что все не так, что мир строится на струнах и мембранах, что каждое сказанное слово отзывается в одной из множественных вселенных в одном из одиннадцати измерений, но поперхнулся и исторг из себя ком удивительно густой зловонной рвоты, плюхнувшийся ему прямо на колени. Бальтазаров загоготал и в один миг проглотил ногу.

— Вот! — ревел он, — корчась от смеха. — А ведь я могу сделать так, что ты сам себя вырвешь, а потом сожрешь себя вырванного и так до тошноты, а–г–г-г–а–а-а–г–а!

В этот момент в коридоре возник Степан. Был он рыхлый, дикий, невиданный. Блуждающими огоньками горели вытаращенные зенки. Из носа текло.

— Батя! — заорал он полоумно, — ведь неправда все, скажи мне? Ведь поиграем в футбол, бать! Не казни!

Бальтазаров с презрением посмотрел на сына, протянул руку к газовой колонке и без усилий оторвал от нее половину. Скомкал металл, будто бумагу, и отправил в ненасытную пасть. Осклабился акульим ртом и непрожеванно заурчал:

— Тихо, тихо, юродивый. Тебя я напоследок оставлю. Будешь у меня пажом при дворе хаоса. Вселенная четвертого типа, — он с презрением плюнул раскаленным металлом на ногу Снарядова. Поэт взревел, дернулся, но щупальца лишь плотнее сжались на его теле. — Быть ей здесь.

— Ты водку ль принес? — взъярился он, — давай сюда шмурдяк. Выпьем как отец с сыном. А, впрочем, все равно. Вся эта шелуха… слишком человеческая шелуха. Я теперь…

Внезапно Степан ринулся вперед. Как в тумане, полумертвый от боли Снарядов увидел, что в руках у него появилась бутылка водки… Нет, не бутылка, а кусок бутылочного стекла, сияющий, как бриллиант. С несуразной нервной быстротой Степан ухватился за отца правой рукой и ткнул осколком покойника в глаз.

Бальтазаров заорал, и вместе с ним заорал дом: вопили трубы, корчились в агонии стены, мгновенно вспенился линолеум, и потекла мебель. Весь дом ходил ходуном, ревел, захлебывался. Щупальца, опутавшие тело Снарядова, сжались в чудовищных конвульсиях. В последнюю секунду своей жизни поэт услышал почти блаженный хруст собственных костей.

Степан, балансируя на шатающемся скользком полу, выдернул осколок стекла из отцовской глазницы и запустил им в окно. «Не разобьет!» — пронеслась запоздалая мысль, но оконное стекло разлетелось тысячью крошечных осколков, и в образовавшийся проем хлынули голуби.

— Я — а–а–а-а–а–а-а наме–е–е-естни–и–и-и-ик!!! — орал Бальтазаров. Из глазницы его обильно текла вязкая тьма, — Азиму–у–у-у-ут!!!

— Я здесь, — пророкотал голос. — Ты — никто.

За миг до конца Степан узрел похоронного старика в фетровой шляпе и неказистом пальто, висящего за окном. Он держал за руку девочку–гидроцефала, мать голубей, исторгающую из своей головы все новые сонмы птиц.

— Ведь это я его впустил! — запоздало понял он, — я открыл папу его ключом!

Голуби ухватывались за клочья тьмы, извергаемой Бальтазаровым–вратами, и уносились прочь. Летели в каждый дом, к каждому сердцу. Старик потянул разом удлинившуюся руку к Степану и погладил его по голове.

— Хороший песик, — прошептал он.

И выключил свет.

Переход