Дар

В тот страшный вечер Анатолий Петрович расхаживал по кособокой прихожей, то и дело вскидываясь, будто норовистый жеребец. Думал он о смерти. Мнилось ему, что смерть — это красивый, атлетически сложенный мужчина в летах, с высоким лбом, но отчего–то с одним только глазом. Мужчина улыбается тонко, надменно и, взявши Анатолия Петровича под руку, ведет галантно к черной пропасти, в которую надобно падать. Вечно. При мысли о вечной тьме, за гранью которой в предательски близкой недосягаемости, возможно, ждет его теплый, наполненный любовью и слепящим одиночеством мир, Анатолий Петрович принимался хохотать, ожесточенно хлопать себя по ляжкам и всячески выражать свою экзистенциальную нездешность. Его непутевый трехлетний сын, больше похожий на громадного шмеля в человеческом облике, всегда реагировал на отцовский припадок одинаково — вытягивался в струнку и гортанно мычал: «Аня! Аня!» Так звали его сестру, нерожденную, впрочем. С сестрой этой вышел забавный казус. О ее зачатии неоднократно шла речь. В результате этих разговоров на том свете определилась невинная душа, готовая к новому воплощению. Звали девочку Аня, и в прошлой жизни она была безноженькой. Но не той, воспетой Александром Вертинским, безноженькой, а удивительным природным феноменом — трехметровой амебой, рожденной с головою, но без рук, ног и половых принадлежностей. Прожив тринадцать лет в подобном образе, она наконец умерла от тифа и с тех пор ожидала нового воплощения во внешних сферах.

Прикинув все «за» и «против», чета Мертвецких решила отказаться от второго ребенка. В результате накрепко привязанная к ментальной пуповине жены Анатолия Петровича Аня обречена была следовать невидимо за своей матерью, находясь между мирами. Сын Анатолия Петровича по–своему жалел девочку и слюнявым мычанием выражал солидарность с ее незавидным положением.

«Аня, Аня!» — ревел он во всю мощь недюжинных легких.

В этот момент в дверь позвонили.

«Это смерть за мной!» — радостно взбреднулось Анатолию Петровичу. Он засеменил к двери и не заглядывая в глазок, отпер ее. За дверью пахучей горой возвышался одетый в тулуп, кустистый и пасмурный дворник, Яков Филиппович Кудрявый. Глаза его, по обыкновению мутные синие от количества выпитого, сверкали из–под завшивленных бровей. На кудлатой его голове дворника топорщилась заскорузлая детская шапка–петушок.

За спиною дворника стояла соседка со второго этажа, женщина лихого норова, битая и ушлая. Одета она была в желтый матерчатый плащ. Рядом с нею, хмельной и хриплый, возвышался глухой муж ее, переселенец из Азербайджана, по слухам, вор–рецидивист. А позади толпились и другие соседи Мертвецкого, переминаясь с ноги на ногу.

Мертвецкий хмуро глядел на дворника, который, судя по всему, в этой странной процессии был за главного.

— Тебе чего, Тихон? — глухо осведомился он. По привычке, а также в силу упрямства он называл дворника Тихоном.

— Тут такое дело, Петрович, — взревел дворник и ошеломленно замолчал, когда из–за спины Мертвецкого показалась необъяснимо огромная, сомовья голова его сына.

— Будет тебе, дед, гнилое болото после смерти… — туманно изрек младенец и спрятался за спиной отца.

Дворник помолчал немного, откашлялся и продолжил:

— Кошка наша, Мурка… Милости просим, просим! — и замахал руками приглашающе.

— Да ты что, Тихон, совсем сбрендил от водки? — строго спросил Мертвецкий.

Ему было не по себе от смрада, что исходил от дворника.

— Окот у нас, Петрович, окот! — заорал дворник, и толпа соседей за его спиной зашелестела хором: «Окот! Окот!»

— Ты, Петрович, человек опытный в делах животного мира, — продолжил дворник, — а потому, изволь спуститься с нами в подвал и подсобить.

— Помилуй, Тихон! Я же и не врач вовсе!

— Анатолий Петрович, — выступила вперед соседка со второго этажа, — у нас есть основания полагать, что вы с этим делом справитесь компетентно и профессионально. Пойдемте с нами, дорогой Анатолий Петрович. — За ее спиной вор–рецидивист оскалился в жуткой улыбке.

Внезапно Мертвецкий решил пойти. В глубине души он надеялся, что котята все выйдут мертвыми и, возможно, усохшими, а один, самый последний, полуживым. В мгновение ока Мертвецкий представил себе, как он тихонько задушит котенка, глядя ему в глаза, и, быть может, узрит частичку великого Ничто.

— Я только пальто накину, Тихон, — невесть отчего фальцетом брякнул он.

— Не надо пальто, Петрович, — запричитал дворник, испуганный тем, что Мертвецкий, скорее всего, обманет его и захлопнет дверь перед самым носом, — Мы тут близенько, да и вечер теплый…

— Сонце нызэ–э–энько, вэчир блызэ–э–энько! — запел–запричитал сосед–рецидивист, по–собачьи подвывая.

«А, была не была! — подумалось Анатолию Петровичу. — Черт с ним, с пальто!»

— Пойдем, Тихон, посмотрим на кошку твою, — махнул он рукой.

Толпа за спиною дворника одобрительно загудела. Кто–то в задних рядах поднял повыше маленького ребенка, то ли чтобы малыш увидел Анатолия Петровича, то ли чтобы Анатолий Петрович увидел младенца. В мутном гадостном свете одинокой лампы Мертвецкому отчетливо привиделось, что у ребенка нет головы.