Дар Авирвэля

Рубера. Артур узнал, что иногда её называют «утробой цивилизации», ибо раньше на её месте стоял самый первый город, просуществовавший свыше пяти тысяч лет! Но драконы уничтожили этот прекрасный памятник развитию, и на месте обломков новое поколение основало лучший город, культурную столицу главного государства — Руберу. Серебряный город, принявший в себя и нищих, и богатых. И здесь же во время праздников живёт вся королевская семья! В том самом серебряном замке – Алгирисин Алгин[1], что гордо возвышается над всем городом. Его сверкающие шпили поражают чистейшим блеском, а стены переливаются в лучах проснувшегося солнца подобно волнам. Но если приглядеться поближе, красота дворца постепенно становится какой-то неестественной и отталкивающей. Вероятно, потому что ей предшествуют несколько, как это здесь называется, городских ярусов: нижний (и самый нищий, к которому медленно подъезжали рыцари); срединный, чьи дома радуют глаз уютом и красотой улиц; величественный — полный интриг, двоемыслия и расфуфыренных домов с их искусственной привлекательностью; и, конечно же, господский — о нём и говорить не нужно. И все ярусы, помимо нижнего, огорожены невысокой, но благонадёжной стеной из камней и мрамора. А перед ней, по бокам от города, раскидывается большая-большая деревня, прерываемая лишь полями. Молодой рыцарь пояснил, что эта часть города появилась несколько столетий назад, когда люди начали массово мигрировать туда, «где кормят получше». Из-за этого Их Величества король и королева Бельтайны, правящие в те годы, потерпели небольшое поражение — новоприбывшие люди не сумели найти себе места в городе, чья жизнь движется гораздо быстрее и громче, нежели сельские будни. В итоге, появился нижний ярус, «приют для нищих и путешественников», как его называют сами жители столицы. Он не плох, разделён на две части и две деревни — Эзро-ан-Пайва и Тайшо-ан-Хайц, — а жители этих деревень ведут обоюдовыгодную кампанию. Одни — поставляют животные продукты и часть урожая, другие — меняют на него шкуры диких зверей, мясо и всякие находки. И только ночью улицы этих двух деревень могут источать опасность, ведь плащ мрака легко скрывает под собой любые преступления…

На этом моменте вводная лекция оборвалась самым пренеприятнейшим образом. Рыцарь, что так усердно объяснял незнакомому человеку основы, которые позволят ему выжить в городе, совершенно обессилел. Он и до этого подрёмывал, и пот тёк с него всё больше и больше, но сейчас, когда поднявшееся солнце нагрело доспех, ему стало совсем невмоготу. Покосившись на один бок, он чуть не свалился с коня. Артур вовремя подхватил его и усадил обратно. И это повторилось снова. Но в итоге, когда граница столицы была буквально в минуте езды верхом, утомлённый рыцарь упал на шею своего скакуна. Не двигался. Не издал ни звука. Казалось, даже не дышал…

— У вас осталось совсем мало времени… — показался из мыслей загадочный преступник в чёрных одеждах. — Если не отведёте его к лекарю — готовьте костёр. Его не спасти.

— Зачем вы говорите такие вещи? — Артур нахмурился, глядя на скрюченного арестанта, и постарался расшевелить милого рыцаря. Но тот нисколько не двинулся. Будто действительно умер.

Поняв, что дело совсем плохо, Тавеан Ликгон взял узды малознакомого коня и повёл его за собой. Тот медленно зацокал, почти синхронно с собратом, и всё это приправлялось тихой мелодией, которая лилась из горла коренастого рыцаря. Её мотив напоминал колыбельную или похоронную музыку, и так хорошо успокаивал нервы, что вскоре Артур перестал чувствовать какое-либо внутреннее давление. Он положил одну из ладоней на спину спящего мужчины, дабы создалось хотя бы видение помощи, и очень скоро начал подпевать новооткрытому мотиву. Тавеан Ликгон не противился этому, хотя юноша достаточно часто фальшивил, и продолжал помыкивать и гудеть, лишь изредка переходя на громкие ноты. Но потом буйволоподобный рыцарь начал петь:

Темнеет звезда, темнеет ручей,

Темнеет звезда, и мрак всё черней…

На миг образовалось задумчивое молчание. Он продолжил спустя несколько секунд, более грустно и искренне, как на самых настоящих похоронах:

Темнеет трава, темнеют кусты,

Темнеют леса, темнеет пустырь.

И лишь тишина, как обычно светла,

И в ней никогда не поселится мгла…

На последних словах тяжёлый и грубый голос дрогнул, словно принадлежал милой девушке. Ещё несколько мгновений молчания, громко вопящих о размышлениях и некоторой тоске, и он запел (если не заплакал) последнее четверостишье:

Поёт тишина, темнеет звезда,

Темнеют дома, темнеет вода,

Темнеет народ, темнеют года,

Но лишь тишина всё светла и светла…