Дар для проклятого (СИ)

Но вдруг, с противоположной стороны от заполненного чернильной тьмой коридора, выпрыгивает Уилфред.

Или не Уилфред.

Бледная, почти прозрачная кожа лица, горящие синим огнем глаза и странно развевающиеся словно на ветру седые волосы…

- Спокойно, Гретэль, - говорит он, обнимая меня за плечи одной рукой. – Это просто страшный сон.

И я проваливаюсь во тьму.

Глава 12

Бруно всегда любил играть в саду. Возиться с растениями, устраивать забеги страшным жукам и гусеницам, строить убежища из веток, куда потом вопреки всем запретам таскал всё съедобное, что было в доме. Но больше всего он любил цветы. Совершенно неподходящее увлечение для мальчика, росшего среди суровых дворовых мальчишек, которые за такие увлечения могли и в глаз заехать, но Бруно своей любви не стыдился. И обезоруживал этим всех вокруг.

Вот и в моих снах брат всегда являлся с цветком в руках.

Светлые волосы цвета колосьев ржи, искрящиеся счастьем глаза, беззаботная улыбка и… роза. Ярко-красная роза в маленьких тонких пальцах…

- Мой лорд, - тихий требовательный голос где-то вне этого сна с Бруно.

- Гретэль, посмотри какая красивая! – дразнит брат, подставляя цветок под теплые лучики солнца, припекающего затылок.

– Кристиан, пожалуйста.

Солнце вдруг скрывают свинцовые тучи. Маленькие капли дождя падают на голову, и от внезапного холода по телу пробегают мурашки. Лицо Бруно смазывается, расплывается в пелене накрывшего летнее поле дождя.

- Нет, братик, не уходи! – кричу в пустоту, но знакомая тьма окутывает сознание синим туманом.

Я вернулась в свой старый детский кошмар.

Бездна разверзлась под ногами. Из далекой чернильной тьмы тянут свои щупальца те, кто крал мой сон годами. Знакомый сценарий давно набил оскомину, но раз за разом я не в силах ему противиться. Шаг назад, бессознательный, инстинктивный, и я падаю. Падаю в бездну, от которой пыталась сбежать.

- Бруно! – кричу, чувствуя, как чернильные путы окутывают руки и ноги. – Бруно!

Но Бруно больше рядом нет. Он не придет ко мне, не разбудит, не расскажет своим мягким голосом, как весело мы завтра погоняем жуков на нагретом солнцем баке в саду, не обнимет и не уснет со мной рядом, как в детстве.

И грязная чернь всё пробирается и пробирается в душу, впитывается через кожу, просачивается через рот и нос, и одно единственное слово, слово, которое я запретила себе вспоминать, прорывается сквозь стиснутые зубы:

- Мама! Мамочка!

Вздрогнув, просыпаюсь. По щекам медленно катятся крупные слезы.

Однажды я категорически запретила себе плакать, и будучи ребенком до неприличия упрямым строго следовала своему запрету всю дальнейшую жизнь. Я не плакала, когда рассекла себе спину от края до края, упав с крыши невысокого дома на старое битое стекло. Лишь тихо задыхаясь от боли, сурово убеждала маму, что в битых осколках нет совершенно ничего такого, от чего следовало бы так волноваться и мешать лекарю.

Я не плакала, когда папа сказал, что мы уезжаем из нашего дома, потому что война подошла слишком близко.

Не плакала, когда узнала, что наш родной город навсегда унес пепел, и нет больше сада, в котором играл Бруно.

Не плакала, когда мы переезжали снова и снова, убегая всё дальше, и не плакала, когда нас наконец догнали.

Даже когда маму с папой уводили туда, откуда не возвращались взрослые, я не плакала.