Дар Изоры

Спасай тебя бог, бедная Антонина Ивановна. Остается испробовать последний способ воздействия на действительность: намечтать ее, произнести ее — и произвести, и сбудется... Все остальные способы — просветительство, революции — увы...

— Вы говорите о «совершенствовании общества» — значит, вы верите в прогресс? — спросил Монтеня Сигизмунд.

Старик призадумался. Он вспомнил:

— Известны многие племена дикарей, у которых нет никакой торговли, никакой письменности, никакого знакомства со счетом, никаких признаков власти, никакого богатства и никакой бедности, никаких наследств и разделов имущества, никакого употребления металла, вина или хлеба. Нет даже слов, обозначающих ложь, предательство, притворство, скупость, зависть, злословие, прощение! Насколько далеким от совершенства пришлось бы признать по сравнению с ними наше общество, основанное на юридических законах! Наша юридическая система порождает страх наказания, а с ним и все остальные пороки! Настала пора пойти дальше юриспруденции. Надо наконец признать, что есть в нашем обществе люди, которых следует предоставить самим себе, — те немногие духовно зрелые существа, которых следует освободить из-под опеки!

Сигизмунд опустил голову:

— Вы можете взять ему сколь угодно сильного адвоката, но суда избежать невозможно.

Тогда Монтень повернулся к Феликсу:

— Мальчик мой! Бывали философы, питавшие презрение к естественным узам. Аристипп, когда ему стали доказывать, что он должен любить своих детей хотя бы потому, что они родились от него, начал плеваться, говоря, что эти плевки тоже его порождение, и что мы порождаем также вшей и червей. Тебя, мой мальчик, я ценю дороже всякого родства — как товарища по разуму!

(Это, видимо, я деда ревную к Феликсу...)

Феликс любовно обнял старика, погладил его дрябловатое плечо — слегка покровительственно: все-таки сильно в нас превосходство нашей юности — так, что дает нам возможность свысока хлопать по плечу мудреца, преодолевшего уже целую жизнь!

И Монтень, заметивший предательство этого жеста, Монтень, замечавший все, грустно усмехнулся:

— Да... Одушевление молодости. Когда-то у меня мрачные дни были исключением, теперь исключением стали хорошие дни... А ведь объективно я стал жить лучше!

— Не хотеть больше, не оценивать и не созидать! Подальше от этого великого изнеможения! — хвостиком бессмысленно мелькнул вздох Ницше. Я спал глубоким сном, тем более сладким, что дождь всю ночь шумел, стучал по крыше и по стеклам окон, и организм даже с отключенным сознанием упоительно ведал: дождь — это счастье, дождь — это завтра не на работу. Это значит, можно спать и можно будет съездить хоть на полдня в город и выяснить, что же с Олеськой, что же с Феликсом и что же с моим рискованным и преступным экспериментом воздействия мыслью на действительность.

И летели сны, чередуя блистательное зрелище вечности с унынием конкретного бытия. Олеська легко вставала с плетеного дачного кресла, и в сочленениях ее загорелых ног было больше правды, чем во всех премудрых высказываниях моих философов, и правда этих движений сильнее действовала на чувства — с очевидностью зрения — так музыка красноречивее речи.

Вся сила жизни — у красоты. И неужели этого больше не существует в природе? — ужасался я во сне.

Дожди зарядили надолго, и стройотряд наш рванул врассыпную в город.

Господи, боже мой, все оказались живы и здоровы, ноосфера не сработала на мои импульсы. А я-то боялся, самонадеянный кретин. Думал, смогу быть богом.

Но Олеська!.. Этого никакое воображение не вынесет. Она сдала вступительные экзамены, поступила и... уехала к тетке! Отдыхать... А как трепетала на медленном огне моих нежных вторжений, а таяла как от слов «невеста» и «приезжай», «да» отвечала чуть слышно. И к тетке!.. Все лишь потому, что отец не пустил. Какое послушание, черт возьми, какая ничтожная боязнь и подлый обман таких надежд!

Ну погоди же, я покажу тебе, чертова девка!

В чистом, промытом воздухе, на влажном ветру мы топтались с Феликсом среди кучки людей на открытии памятника нашему земляку-академику, отец мой стоял во фрунт в шеренге ответственных лиц, редкие капли дождя шевелили его поседевшие волосы. С тупостью каменного идола представительствовал он день за днем на подобных мероприятиях и выслушивал одну за другой торжественные бессмыслицы, и это казалось ему делом!

Я разъярен был отъездом Олеськи.