Дар Изоры

— А мы им заглядываем в рот, хоть заранее известно, что они оттуда изрекут.

— Мне рассказывали, один градоначальник первым делом построил цирк. Он просто лично сам любил цирк — ну, сами понимаете, какого рода искусство способны любить наши градоначальники. Они ж как дети. И едва он его построил, как замыслил строительство другого цирка, еще более совершенного. Вовремя помер.

Мать сидит, глаза опустила, краснеет.

— Не стоят они разговоров. По большому счету ведь ни один из нас не принимает всерьез ни одного начальника. Все-таки мы — создаем. У нас в руках дело, а в башке идеи. Мы демиурги! Они же ничего не способны создать — ни руками, ни умишком. Отними у них власть — и кто они? А у нас ничего не отнимешь, нас только убить можно.

И тут я увидел, что говоривший это — ОН.

И он как в подтверждение подошел к матери и сел рядом. И взглянул на нее, как бы спрашивая: не больно тебе было это слышать? Прости, если больно...

Мать выловила меня взглядом, подозвала.

— Познакомься, это Олег Сергеевич Корабельников.

А у самой голос вибрирует.

— Ярослав, — говорю я, стараясь на него не глядеть.

Текст «я много о вас слышал, у нас в семье очень популярны ваши лженаучные теории» при всей его язвительности все же означал бы, что я союзник. И я не произнес никакого текста вообще.

Мать — как будто картину выставкому показывает, продукт своей жизнедеятельности: возьмут, не возьмут? Торопливо лопочет:

— Он у нас в деда, моего отца. Голова — компьютер, полная цитат. И все в противоречии одна с другой.

Он внимательно вглядывался. Не снаружи рассматривал, нет, внутрь ломился. Я не хотел его впускать.

— Ну, я пошел? — поднял я глаза на мать.

— Куда? — с жалобным испугом.

— Феликс там один...

Но она поняла меня правильно: я хотел уйти совсем. Я чувствовал себя поганым предателем.

В глазах у нее смятение. Поздно поняла, что не надо было брать меня в сообщники. Я не согласился в сообщники.

Феликса пришлось уводить насильно. Я пятился к двери, подталкивая Феликса, прощался с хозяином: извините за компанию.

Мать покраснела и опустила глаза.

— Ну вот, ушли! — сердился Феликс.

— Что, Феликс, — говорю, — понравились люди? А ты к власти рвешься. Чтобы всякий из этих людей мог с презрением показать на тебя пальцем.

Феликс, кстати, узаконил и зарегистрировал свой какой-то молодежный союз, о котором я его принципиально не расспрашиваю. И он не рвется обсуждать это со мной.

И телемост с Калифорнией организует непременно.

— Что политики ничего не создают — это твои художники дали маху, — в тоне Феликса послышалась усмешка превосходства, и я вздрогнул, опознав преобладающую интонацию отцовского баритона.

— Что же ты молчал, поспорил бы с ними!

— Э-э, — мудро кхекнул Феликс (и опять я услышал отцовский голос). — Каждый хочет своей правоты и чувства незаменимости. Пусть тоже порадуются, — он засмеялся.

— Далеко пойдешь, — сказал я сухо. — Ты даже их презираешь, не говоря уже про народ.

— «Народ»? Где толпа пьет и ест, даже там, где она поклоняется, там обыкновенно дурно пахнет. Да, впрочем, сам-то ты разве не брезглив к этому самому «народу»?

Я поискал, чем защититься:

— В нашей деревне баба Миля есть, она помирает, так я единственный, кто с ней возится.

— Баба Миля? Да брось ты, что там баба Миля, ты Олеську презираешь!

В кои-то веки он стал защитником Олеськи?

— С чего ты взял?

— Она дневник свой давала тебе почитать?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю!

— Ну и что?

— А то, что ты его даже не прочитал! То есть всем бедняга хороша, и волосы красивые, и пахнет приятно, и почему бы не использовать ее на нужды своего организма, ну а то, что она тоже человек, что в ней тоже что-то происходит — это нам, существам высшего порядка, неинтересно!

Вот так кончаются все дружбы.

Действительно, Олеська однажды спросила меня, не хочу ли я почитать ее дневник. Я еще удивился: Олеська ведет дневник? У нее, значит, есть какая-то своя духовная жизнь? Я обрадовался, я правда обрадовался: Олеська сложнее, чем я ожидал. Но вот что в том дневнике оказалось: «Сегодня ужин приготовила: вареники с капустой. Отец очень хвалил и серьезно сказал, что нет худа без добра, и хоть я с детства без матери, зато мои подруги не умеют того, что умею я». Или про то, как в школе похвалил ее химик и признал ее, пожалуй, самой способной в классе.

И ничего, кроме того, какая она, оказывается, замечательная, в этом дневнике не было написано. Да, я не дочитал его, меня доконала одна запись: что она, Олеська, дома поет, когда одна, и никто на свете даже не подозревает, что у нее «колоратурное сопрано». И все, дальше я уже не мог.

Но откуда Феликсу известна вся эта история? В особенности про то, что я не дочитал? Я и в конец этого дневника заглянул, и там похвальба. И я вернул Олеське этот дневник, да, кстати, в тот самый день перед отъездом, в тот злополучный день, когда мы заходили сфотографироваться и договорились до того, что она моя невеста. Ах, она же мне в тот вечер еще позвонила, а я как раз обдумывал, как Феликс ее убьет...