Дар Изоры

— Нет уж, в пользу Феликса: ведь он будет действовать сознательно, с открытыми глазами и потому готов ответить за себя и за свои поступки сам, не сваливая вины на свою наивность и слепую преданность идее! А то, что сопряжено с опасностью и риском, всегда стоит дороже с точки зрения морали.

— Убийство — тоже опасно! И рискованно, — вдруг сказала Олеся.

Она, безусловно, чувствовала свою особую ценность среди нас и понимала, что преимущества ее не в равенстве мысли, а совершенно в ином. Она поэтому, умница, и не гналась за равенством, а сидела помалкивала, но то, что она сказала сейчас невзначай, получилось в десятку. Мы засмеялись.

— Да, — признал дед. — Я зашел в тупик.

— Во всем невозможно одно: разумность, — победно сказал Феликс. — Логически вы не докажете мне ущербность моей позиции. Ее недостаток только в том, что она вам эстетически непривычна и потому кажется безобразной. Как новая мода. Но я приучу вас к ней — и вы ее полюбите.

— Не приучишь, — мягко, с улыбкой отвергла Олеся.

— Приучить можно ко всему, — грустно возразил дед. — К гладиаторским боям и к мысли, что для счастья одних людей надо убить других. И скоро эта мысль кажется даже естественной.

Дед, похоже, был расстроен бессилием что-то доказать нам.

Я подошел и обнял его:

— За что, дед, тебя люблю — за свежесть волнения.

Безутешный дед благодарно похлопал меня по руке:

— Предатель, — ласково проговорил. — Подлец. Забыл! Он забыл мне сказать самое для меня главное! Эгоист презренный.

Я оправдывался как мог:

— Просто я здесь самый старый и самый смертный, поэтому и самый равнодушный. Как гладиатор. И не могу так серьезно относиться к тому, что ты называешь «самым главным».

Дед не стал отнимать у меня первенство возраста... Он рассказал:

— Демокрит, считая судьбу человека ничтожной и смешной, появлялся на людях только с ухмылкой. А Гераклит — всегда с состраданием.

— А Ницше, — сказал Феликс, — признает только один способ сострадания: все, что заслуживает смерти, должно быть ей милосердно предано!

— Феликс, дорогой, — усмехнулся дед, — главное противоречие избранного тобой пути: тебе придется жить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других — которых ты так презираешь!

— Это небольшая плата за преимущества власти, — обдумав, серьезно ответил Феликс. — Я готов. Я буду следовать традициям, как бы плохи они ни были, чтобы таким образом сохранять свою безопасность.

— Молодец, Феликс, — устало одобрил дед, — это самое разумное. Лучше худой мир, чем добрая война. Я разочаровался уже во всех новшествах, — пришлось деду вспомнить, что он уже давно живет на свете. — И даже то, что меня зовут назад, откуда прогнали, как бы ни было приятно, приведет ли к чему-то лучшему? Вряд ли.

— Дед, ты нас победил! — сказал я. — Ты позволяешь быть всему, ты самый мудрый. А самая, кстати, ортодоксальная среди нас — наша юная Олеся. Она то и дело чему-нибудь не дает разрешения: «Как можно!» Между тем Николай Кузанский говорил: совершенство мира требует, чтобы все возможные состояния материи исполнились.

— Да, Олеся — не Николай Кузанский, — с удовольствием убедился дед, взглянув на нее.

— От богословов не жди истины, — поморщился Феликс. — Самый старый друг познания как-никак дьявол, а не бог. Дьявол-отрицатель. А религиозность — это скорее защищенность от вторжения истины.

— Что и говорить, соблазн обнаружить истину — это точно происки дьявола. Ведь соблазн-то тщетный! — грустно заключил дед.

И пора было нам уже двигать на последнюю электричку.

Я спустился с веранды в сад и поджидал Олеську и Феликса. Свет из окна доставал лишь небольшой кусочек сада, лишая листьев их зелени, остальной мир тонул в темноте. Я отошел подальше, за пределы света, соприкоснулся со всей чернотой бесконечности, которая начиналась прямо за углом и уже нигде не прерывалась. В городе этого не ощутить.

Где-то там наверху неустанно ткалась, стремясь к завершению, высшая форма существования — бестелесная ноосфера, тот самый мыслящий океан, в котором дух каждого из нас является посильной каплей. И, завершившись, он отряхнет с себя ненужную шелуху материи, как цыпленок, вылупившись, отряхивает скорлупу яйца. Успеет ли к тому времени Феликс насладиться властью? Сроки уже по всем признакам близки.

Но пока мы не разъединились, пока ручеек моего слабенького духа вливается в этот Дух Земли — я могу влиять — через обратную связь — на то, что происходит в мире материи.

Достаточно выработать и заслать в ноосферу идею, и она сможет быть противоядием реальным ранам жизни, составит им противовес. Как шест в руках канатоходца. И вымысел сможет уравновесить реальность, если его энергия окажется достаточно велика. И через обратный импульс ноосферы сможет воздействовать на материю. Если подолгу, помногу мысленно настаивать на чем-то (я выберу на чем...).

Сила заклинаний держится на этой энергии.

Проверим же, отбросит ли ноосфера на события хотя бы слабую тень моего умысла?

Если достаточно напрячься, можно лепить и поправлять руками ноосферы живые события и живых людей...