Дар Изоры

Теперь Феликс вдруг подумал: отсюда поведут — какую дверь отворят?

Отдохнули в тишине нервные окончания, возбуждение беседы понемногу улеглось.

Сигизмунд спросил — уже другим, не вдохновенным, а дисциплинированным тоном:

— Как вам удалось убедить ее?

Оказалось, разговор еще не весь...

— Не знаю. — Феликс действительно не знал.

— Но вы могли бы вспомнить по порядку свои аргументы?

— Нет. Когда я включаюсь, проследить ход мысли не могу. Более того, я сознательно отвергаю логику. Познания больше в интуитивном: отпускаешь ум на волю, закрываешь глаза и включаешь чутье, слух души, и эта Ариадна, интуиция, приводит тебя по ниточке, перенося по своим тайным пространствам над непроходимым лабиринтом туда, куда логике никогда не добраться. Недаром я сказал, что не принимаю упреков в непоследовательности — из моего способа познания последовательность исключена, как устаревшее средство передвижения. Что я говорил Офелии — не вспомнить. Главное — я принес ей кассету с музыкой... Это сильнее речи. Мыслей вообще не содержит, одно прямое побуждение.

— Музыку? — Сигизмунд насторожился. — И что за музыка?

— Разная. Рахманинов, Брух. Вагнер. Гибель богов.

— Ничего себе... — выдохнул с признанием Сигизмунд. Обезоруженный.

Боже мой, наконец-то — следователь, способный оценить эстетически действия преступника! Который способен обратить в пользу преступника всю красоту его поступка!

Да, инструмент убийства — не нож, что там нож! Вагнер!

— Ну что ж, — сказал Сигизмунд устало, — будем считать ваше признание формально сделанным.

Он как-то разом сник и свернулся — как нечистая сила при первом крике петуха. Он заскучал, всяческое одушевление покинуло его.

— Магнитофонная запись послужит протоколом, — обронил, вздохнув, устало растер лицо ладонями, откинулся на спинку.

— Как, вы записывали на магнитофон? — почему-то поразился Феликс.

Сигизмунд удивился его удивлению.

Феликс разъяснил:

— Но ведь эта запись может сработать против вас самого!

— Это моя работа, — сказал Сигизмунд и пожал плечами. Как будто где-то тут была костюмерная, кладовка с реквизитом, в которой валялись навалом убеждения и идеи, каждый следователь мог нагрести любой их набор, необходимый для спектакля, а потом снова запихать туда и запереть.

Феликс почему-то побледнел. И это странно. Чего еще он ожидал? Ведь он сам согласился быть пойманным!

— Вы боитесь? — удивился Сигизмунд. — Такой интеллектуально-бесстрашный человек?

И прорвались нотки злорадства. Человек устал. Он слишком добросовестно работал, он выложился. Он должен был получить какую-то компенсацию за свои унижения перед Феликсом. Самое главное, непростительное преимущество Феликса было в том, что он действовал из свободных убеждений, действительно — из убеждений. А Сигизмунд служил. Свободы они, подневольные, не прощают другому.

— Но... мне показалось, это был не допрос... — растерянно пробормотал Феликс.

— Доверие — мой рабочий метод, — пояснил Сигизмунд. — Та наживка, на которую единственно клюет истина.

Феликс усмехнулся, к нему вернулась собранность:

— Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души могут высказать некоторую честность.

— Обычно все переходят к оскорблениям, — усмехнулся Сигизмунд и, сидя, засунул руки в карманы, — я привык. Потерпев поражение, к этому приходят все как один. Вот вы презираете толпу, а схема вашего устройства срабатывает на те же сигналы, что и остальных граждан. Так что цинизм, который вы сейчас пришили мне — единственный способ именно вашей мысли, когда вы думаете о «презренной» толпе.

Он еще раз усмехнулся, отвернулся от Феликса, потеряв всякий интерес, и бросил конвойному:

— Уведите.

Конвойный открыл в камере Феликса нижнюю дверку...

Уф-ф... На сегодня достаточно. Курсовая работа... Я потирал руки. Выгонят из института за человеконенавистничество. А я им — раз! — Пушкина: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». А они мне: ишь, Пушкин нашелся! Нет, выгонят точно. Такой циник, фашист... в стенах советского гуманного вуза... Недостоин!

А ведь я еще напишу суд!

Он хотел испытать предел не их слабости, а своей силы

Воздух в скверах еще кое-где испятнан запахом черемухи, но уже пятна эти выводятся химией зноя, накаляется лето.

Мы с Олеськой идем — шаг вперед, два шага в сторону: чтоб не так быстро сокращался наш путь. Конечно, нам надо по домам: Олеська готовится к экзаменам в мединститут, а я должен собираться в стройотряд, завтра выезжаем — нам надо по домам, но как это враждебно нашей заветной цели. Потому что у цели мы сейчас, сию минуту: друг у друга. Тонуть в водовороте улыбок, взглядов, плавать, плавиться, произносить кромешные глупости — не бывает в жизни беседы содержательней. Отстраняться друг от друга, удерживая связь нежным сцеплением пальцев, и послушнейше подвергаться новому приступу притяжения с летучим касанием губ и щек, воспаленных от любви. Ну сколько же еще можно сдерживать этот наикатегорический из императивов, наисладчайший... Но пусть она сдаст свои вступительные экзамены, я не должен...