Дар Изоры

Восхитительная наглость. Я не пожалел, что снял трубку. Феликс оторопел и молчал. Я понимаю. Если ты долго ждал и добивался, злился и ненавидел — это так тяжело душе, что когда наконец ты достиг своего супостата, от облегчения отпущаеши ему все твои муки, с благодарностью даже. Начальником надо быть или уж очень хорошим или из рук вон плохим, чтоб хуже некуда — тогда на тебя никто уже не пожалуется. Надо будет поделиться этим открытием с отцом. Начальник облфото держится верно. Чем наглей вранье, тем сильнее оно парализует противника. Пока он будет ловить ртом воздух, как контуженый, пока он будет хвататься за голову, проверяя, на месте ли она, ты преспокойно выиграешь все — или хоть что-нибудь.

— Вы прочитали мое заявление? — спросил Феликс, отдышавшись.

— Какое заявление? — фальшиво удивился начальник. — А что у вас произошло? — И изобразил самое задушевное внимание.

Феликс был побежден, у него давление в шинах сразу упало, он промямлил:

— Нам отказались вернуть деньги за несостоявшиеся снимки.

— Почему снимки не состоялись?

— Потому что мы не могли исполнить те требования, которые предъявил ваш фотограф, — лопотал Феликс, потеряв инициативу.

Что ж, директор с великим вниманием вник в дело, заверил, что деньги будут возвращены, и вежливейше пожелал Феликсу успеха. Бестия, а не начальник!

— Ну, — говорит мне потухший Феликс, — ты, кажется, хотел прогуляться?

Кассирша наша в фотоателье, кощеиха бессмертная, встретила нас словами:

— Да вот же ваши деньги, я вам хотела отдать, а вы куда-то ушли!

Давно я такого не видел. То есть вообще никогда не видел. В библиотеках, где я провожу мою жизнь, таких старух не бывает, туда не так скоро проникают перемены реальной жизни.

— «Хотела отдать»?.. — Феликс вонзил в нее разъяренный взгляд. — Бабуля, старому врать — что богатому красть, грех-то какой, ай-яй-яй!

— Да я вас первый раз вижу! — закричала старуха. — Все такие нервные! Молодые, а уже нервные. Мне семьдесят пять лет, а я все еще работаю, и ничего, не нервная!

Покинули мы с Феликсом сей приют спокойствия, трудов и вдохновенья, обитель дальнюю трудов и чистых нег.

— Все, мой друг, прощай! — сказал Феликс без сил. — Покоя сердце просит. Доконала меня сия старуха.

— Я тебя предупреждал!

Дома в тот вечер мать чуть не отплясывала триумфальную пляску победы над поверженным отцом:

— Ну что, это и есть твой хваленый «уральский» характер? Разуй глаза, вот плоды вашего царства лжи, уже старуха нагло врет, ей о душе бы подумать, да у нее души нет, вы душу-то отменили, разрешили без нее, всему народу индульгенция вышла: кумачи с лозунгами вместо совести. «Наш народ, наш народ!..» Богоносец!

Хуже любого ругательства.

— Ну ты полегче! У себя дома я этого не потерплю! — не очень убежденно сказал отец сухим тоном.

— Вот именно! — ликовала мать. — Вся ваша идеология: «полегче» и «не потерплю», ею-то вы и выковали все, чем мы теперь наслаждаемся.

— Значит, мы виноваты, идеология! Испортили народ. Да он испокон веку таким был, народ твой!..

Мать сразу успокоилась. Она выиграла. Это был приговор, вынесенный устами подсудимого.

— Вот так и надо говорить: как были они быдлом, так и остались, — примирилась мать. — А то умильную рожу все строил! «Уральский характер...»

Я сидел в своей комнате за столом, раскрыв общую тетрадку, в которой расписывал процесс над Феликсом. Недавно в нашем студенческом театре был спектакль о трагической жизни Николая Островского после: как обессмысливалась на его глазах — на его прозревающих глазах — вся надрывная борьба его юности. Мембраны щек актера трепетали от бессильной ярости, в зале стояла жуткая тишина, а у парня рядом со мной громко урчало в животе — неустоявшийся организм и студенческая столовка... Он страдал от этих своих звуков больше, чем от гибели идеалов.

...Кажется, родители рассорились до «молчанки», и их голоса больше не мешают мне.

Итак, мой герой Гамлет уехал на месяц на некие строительные работы. Процесс происходит в некоем вымышленном государстве, но преступление требует конкретных обстоятельств. Вот уж мой принц должен и работать — вздымать и ворочать что-то тяжелое, задыхаясь от пыли, усталости и пота. Похрустывают его изящные хрящи, костенеет его гибкость, и хрипнет его голос день ото дня, матереет в мужика Гамлет.

Пока он в отсутствии, Феликс ведет с Офелией вероломные беседы. Приходит чуть не каждый день и сидит.

Перехватит отпущенный Гамлетом поводок и незаметно заведет эту бедную Офелию куда-нибудь в дикие дебри и бросит там, чтоб обратной дороги не нашла, как мальчик-с-пальчик.

Но атавизм «категорического императива» в нем корчится и требует, чтобы он взял в свои руки судьбу другого существа не раньше, чем привяжется к нему сам. Чтобы отнять не у Гамлета, а у себя. Он ведь гордый человек, Феликс. Отдать свое, а не чужое, иначе жертвоприношение теряет силу и смысл.