Дар Изоры

Она разочарована. Она прощается. Она старается не показать обиды. Почему любовь — это всегда: «ну, Слав? Скажи мне что-нибудь!» Привычка детства: тебя любят. Вырос — как осиротел. Холодно. И ищешь, кто бы согрел. И слова «я люблю тебя» всегда означают мольбу: ну люби же меня, ну скажи мне что-нибудь. Но никогда уже человеку не получить того, что давала ему мать. Никогда не будет у него больше «я люблю тебя — на», всегда будет только «я люблю тебя — дай!», «я люблю тебя — скажи мне что-нибудь!». И это мне надо?

И я строчу дальше свой магнетический, магический текст, который обречен сбыться по древнейшему закону «вначале было слово».

Я мог сделать с миром все, что хотел. Вполне материальная вещь, через ноосферу. Колеблется такое облако сверхсуществования, наподобие мыслящего океана Соляриса, океан этот соткан из суммы духа, выработанного всей человеческой материей. Малейшая флуктуация этого океана порождает из себя материю (низший продукт), как мыслящий океан Лема создавал материальные объекты из мыслей своих гостей. Я вымышляю — ноосфера продуцирует. Как устроил гибель «Титаника» некий писатель, все предсказавший. Ибо сказавший есть уже и предсказавший.

Я не знаю пока, выйдут ли из моих игр материальные последствия. Я лишь предполагаю. Я ставлю эксперимент.

И даже того меньше: я всего лишь пишу курсовую работу по своей специальности. Я должен представить психологически убедительную картину преступления.

Вот Феликс и Офелия в моем саду, они стоят у моего растения по имени болиголов.

— Офелия! — торжественно возвещает Феликс. — Есть люди, живущие по иным законам, чем вы. Ты выставляешь против нас свой обывательский ужас. «Я этого не понимаю!», и этим непониманием ты гордишься, как своим превосходством над нами. Да, у нас превыше всего другое, чем у вас. Ну так ты попытайся хоть догадаться об этом другом. Может быть, твое «не понимаю!» еще не самое страшное наказание. Дед Михаил Васильевич говорил же: мудрец живет столько лет, сколько ему нужно, а не столько, сколько он может прожить. И лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого права жаловаться на наше положение, — это возможность сбежать!

— Вы вырастили это для себя? — испуганно умоляет.

Засмейся он над ее испугом — и ее страх прошел бы, пружину отпустило. Но Феликс закручивал эту пружину все туже.

— Мы берем на себя право распорядиться и чужой жизнью. Любой!

Она задохнулась. Феликс такой. Он иногда рискует сломать человека, приложив к нему разящую степень непривычного поворота ума. Сопромат: испытание на изгиб, скручивание и излом. Ломаются!

Но он и себя при этом испытывал. Свою силу подвергал испытанию больше, чем их слабость. Он хотел знать предел своей силы, а не их слабости. Он должен был научиться использовать ту энергию, которая извлекается из преодоления привычных представлений. Превозмогая собственный «страх, надо полученную энергию передать в чужое сознание, чтоб оно содрогнулось от импульса жара, входящего в мозг вместе с чудовищной мыслью. Энергия всех революций.

— Считаете себя вправе??? — наконец выдохнула она из себя этот насильно внедренный в нее ужас.

— Да!!!

Она дрожала, а Феликс энергично сорвал несколько зонтиков с созревающими семенами и стал толкать ей в карман куртки — она вырывалась, как будто он ей в рот напихивал эту отраву, а не в карман, вытряхивала семена на землю и потом долго с отвращением отирала руки о ткань куртки. И после этого заплакала. Она поникла головой и пошла с огорода прочь — раздавленная, слабыми ногами.

Никуда не денется, пешком не уйдет.

Феликс пришел к электричке спустя двадцать минут. Она стояла одна на платформе, она уже не плакала, но остаточно дрожала, стуча зубами. Приступ ужаса кончился, и она жила дальше, как надломленное растение, худо-бедно заживившее свой стебель, хоть и с недостаточным теперь движением соков.

Феликс сел в электричке с ней рядом (она съежилась), но во всю дорогу не проронил ни слова. На следующий день явился к ней опять. Поставил на стол аптечную бутылочку с мутным соком, тихо сказал:

— Вот цикута, Офелия.

И больше ничего не сказал.

И она, сломленная, безвольная, не сошвырнула этот пузырек со стола.

— Избранные знают, что они избранные, — сказал Феликс.

— Ты преступник, — прошелестела Офелия, и он ушел, но не забывал являться каждый день.

— Черное платье и молчаливость, — хвалил, — делают умными всех женщин.

Потом он перестал ходить, но был уже необходим ей. Так наркоманы пристращаются к убивающему яду. Она уже нуждалась в ежедневной дозе этой отравы и пришла сама.