Дар кариатид

Степан шел рядом, нехотя, устало, будто не воскресным утром, а будничным вечером, после трудового тяжелого дня направлялись они к Ефросинье.

Дорога до соседнего двора казалась младшему брату длинной-длинной.

— Нет, Никита, я так не могу. Что мы скажем женщине этой? Зачем к ней идем? Ты же знаешь, я люблю свою Наталью, и буду любить, пока живу. Да и она… как, ты говоришь, зовут её? Фрося? Я ведь для нее совсем чужой человек…

— Фрося, — только и ответил брат.

— Нет, Никита, пустая это затея. Чувствует мое сердце, не выйдет из этого ничего хорошего. Давай вернемся, пока не поздно.

— О детях подумай, Степан, — ворчал, взывал к святому Никита.

Степан покрякивал и обреченно плёлся следом.

Он остановился у самых ворот и впрямь хотел было повернуть обратно, но старший брат ухватил его за рукав.

— Поздно, Степа.

В голосе Никиты прозвучала грусть и жалость. В окне шевельнулась занавеска, и это не укрылось от его спокойного, но быстрого взгляда.

— Я ж добра тебе хочу, — словно оправдывался он. — Вон и Ефросинья у окна нас уже дожидается. Да ты не робей, братик.

Сговориться с Ефросиньей оказалось проще простого. Только смутила немного Степана ее веселая суета. Улыбается и всё в глаза заглядывает, будто увидеть в них что хочет. Хоть простой мужской интерес. Но откуда он возьмется во взгляде, если на сердце одна пустота.

— Ты, Степан, мужик видный, — медово улыбнулась вдова. — Разве ж откажет тебе какая?

Но взгляд видного мужика мрачно упирался в пол. Вот ведь и вышло, как мать хотела — будет жить со своей, с деревенской.

* * *

На следующий день Степан ушел в город на заработки, а Фрося сама пришла за Ниной и Толиком. Чуть прищурившись, как будто приценивалась, быстрым, но метким взглядом окинула падчерицу и пасынка.

— Ну, идемте что ли… — позвала в свою хату.

Дети быстро собрали пожитки. По дороге тревожно поглядывали друг на друга. Кем, врагом или другом, станет для них эта коренастая женщина в клетчатой юбке?

Нина и Толик едва поспевали за ее размашистым, мужицким шагом. Благо, идти было недалеко.

— Входите, что ли, — скрипнула калиткой вдова, пропуская вперед Нину и Толика.

Дети нырнули в маленький дворик, где валялся в пыли, довольно похрюкивая, маленький поросеночек. Не считая кур, он являл собой все хозяйство Ефросиньи.

Маленькой была и хатка, совсем еще новая, тщательно побеленная внутри. Зато возле дома росли старые раскидистые яблони с наливными уже плодами.

С печки на Нину и Толика смотрели две пары глаз, маленьких, светло-карих, как у Ефросиньи.

— А-ну спускайтесь! Есть будем, — весело приказала мать и поставила на стол квас, положила рядом пушистые пучки лука.

Не поднимая глаз, чтобы не встретиться с взглядами домочадцев, Нина и Толик быстро поели и полезли на печку. В новом доме было тепло и неуютно…

* * *

Ефросинья никогда не была красавицей, даже в пору юности, но ее жёлудевые глаза обещали уют.

В деревне вдову не слишком любили, хотя и сочувствовали ее доле. Одна с двумя детишками осталась. Как не пожалеть?

Ефросинья не была охотницей до сплетен, но не была щедра и на добрые слова.

«Не родись красивой, а родись счастливой,» — повторяла в детстве Фросе мать. Но и счастья Ефросинье судьба отмеряла скупо. Одна отрада — дочка Манечка да сыночек Феденька.

Лучший кусочек всегда мать для них оставляла, особенно, как не стало отца их, Игната.

Мужа Ефросинья не то, чтобы любила, но боялась. Молчалив, неласков был Игнат да и выпить мастак. А уж как хлебнет, бывало, самогона, так и волю рукам даст. Сколько натерпелась от пьяного мужа Ефросинья, сколько побегала от него огородами, но зато уж если Игнат был в духе и трезв, слов ласковых для женушки не жалел, а бывало, и просил прощения.

До сих пор с благодарностью вспоминала Ефросинья, как незадолго до смерти супруг виновато обнял ее за плечи.

«Ты уж, того, Фросенька, зла на меня не держи. Как выпью, дурак дураком становлюсь».

«Да что уж там…» — ответила Фрося.

Знать бы тогда, что скоро не станет Игната. Не скупилась бы на теплые слова.

Уже тогда, видно, чувствовал Игнат близкую кончину. Пьянка сгубила Игната, осиротила детей, проклятая.

После похорон еще ревностнее Ефросинья стала заботиться о сыне и дочке. Работой ни по дому, ни во дворе не нагружала. Все сама делала и за отца, и за мать им быть старалось. Все для них, сироток горемычных. За хлопотами и о своей горькой вдовьей доле забыть легче. О себе, что о себе-то думать… Отцвела жизнь, отзвенела, облетала яблоневым цветом. Осень на порог стучится ветрами и дождями.

А вот ведь, оказалось, улыбнулась и ей, Ефросинье, ее осень бабьим летом. Нежданно-негаданно…

Сколько ведь девок в деревне, а Степан и красивый, и работящий, и не пьет. И есть в нем что-то такое — не от деревни — от города, от чего сердце щемит, а потом соловьем заливается и сладко-сладко замирает — как будто услышать могут.

А ведь выбрал же не вертихвостку незамужнюю, а ее, зрелый плод, Ефросинью.

От мыслей таких у вдовы шла кругом голова. Вот только перед детьми чувствовала Ефросинья виноватой себя в своем нечаянном счастье.