Дар кариатид

Но на пути русских финны успели воздвигнуть несколько линий обороны. Первую 44-ая дивизия преодолела без труда. Все преимущества были на ее стороне, но именно это очевидное превосходство и заставило финнов мгновенно предпринять отчаянные попытки освободить от захватчиков Карельский перешеек.

Следующая линия обороны стала роковой для победно начавшегося наступления 44-й дивизии. К финнам присоединились еще два неполных полка. Отряды финских лыжников разбили растянувшуюся по дороге 44-ую дивизию на части и затем открыли огонь. Через несколько часов на дороге смерти, усеянной тысячами трупов, горели машины, горели танки. Ни славы, ни геройских могил. Только лед, дым и пепел.

Заснеженная дорога из Райта к Суомуссалису стала последней дорогой в жизни Игната Игнатовича Аксенова.

* * *

Акулина Матвеевна сняла свой извечный белый платок. Отыскала в сундуке среди старых, украшенных понизу вышивкой платьев зловещий, черный платок, запылившийся с тех пор, как истекли сорок дней траура по мужу. Один наряд, особенно старательно разукрашенный голубым и красным «крестиком», напомнил Акулине Матвеевне день ее венчания. Как смотрел тогда на нее Игнат, когда вышла она из избы в новом платье. Как свежа, как мила она была с застенчиво опущенными глазами в свои шестнадцать лет…

Эх, Игнат, Игнат…

Сыночек ненаглядный!

Старое горе усилило новое и, бросив взгляд на улицу, — не шатается ли кто праздно под окнами — Акулина Матвеевна заголосила, закрывая рот себе венчальным нарядом, чтобы никто не услышал ее причитаний.

Ни слезинки не проронила мать на людях. Только глаза стали совсем ледяными, и горе совершенно иссушило, пригнуло к земле крепкую старуху.

Но пуще всего боялась повитуха жалости людской. Эту змею только пусти в сердце. Вмиг своим ядом отравит.

Где жалость, нет уж места уважению. Нет, ничто, ничто ее, Акулину, по батюшке Матвеевну, не сломит. Разве что смерть одна — как засуха дуб столетний.

Глава 17 Французская булка

Зимой в лесу выли волки. А может быть, это выла вьюга, но волки все равно бродили поблизости. Не далее как пару дней назад у рыжей учительницы серые хищники задрали овцу. Её дом один-одинешенек стоял по ту сторону оврага. Жутковато там ночами, у самого леса.

Да что там, у леса. В такую стужу и в деревне-то не весело. Лишний раз из дома нос не высунешь.

Пальто у Нины, привезенное еще из Казани, протерлось на рукавах, да и рукава эти коротки ей стали, как ни натягивай варежки. Неуютно на улице, да и дома не лучше. Манька с Федькой косятся с печки, а мать их и вовсе волком глядит.

Точь-в-точь, как мачеха из сказки о принцессе, что бабушка в детстве рассказывала. Вот только слишком рано Нина поняла, что никто не превратит ее тыквы в кареты и башмачки хрустальные не подарит.

Но все бы ничего, кабы была Ефросинья поласковей. Метели и вьюги когда-нибудь уступят место не слишком холодному зимнему дню с тихо падающим снегом, из которого так приятно лепить снеговиков, а потом и весна в березовом венке легкой походкой в деревню пожалует. Надо только ждать, ждать, ждать… Впрочем, и сейчас деревенская ребятня, к морозу привычная, знай себе катается с горки. Вышла бы и Нина поиграть, только вот уже два дня, как на глазах пелена и больно. Но как сказать об этом Ефросинье? Только хмыкнет презрительно, и ничем не поможет. Да еще, чего доброго, обзовёт недотрогой и притворщицей. Нет, лучше Фроське ничего не говорить, ждать пока отец придет с работы.

Ефросинья напекла уже блинов и время от времени поглядывала в окошко.

Хлопья снега летели в стекла. На дворе бушевала метель. Непогода загнала домой даже Толика.

Ефросинья вздыхала и возвращалась к хозяйским заботам. Федька и Манька усели уже угоститься блинами. Нина даже не просила. Что толку? Только накричит мачеха.

Блинчики пахли так аппетитно, что у полуголодной девочки наворачивались слёзы на глаза и она старалась не вдыхать ароматный дымок.

Степан пришел только к ночи. Припозднился по бездорожью.

За дверью он долго стряхивал с себя снег, но следы метели все равно остались на тулупе и валенках.

— Что ж так долго, Степан? Мы уж извелись все, — застыла женщина, как часовой, на входе.

Снежинки не выдержали неравной битвы с печным жаром, сползли с шапки, пальто и галош Степана водой у порога.

— Прости, Фрось, — протянул сожительнице мешок с едой, снял валенки, повесил пальто и шапку на гроздь. Толик подбежал, поставил мешок на стол. Ефросинья взяла с печки пожелтевшую от времени варежки из овечьей шерсти, может быть, связанные для нее еще прабабушкой, стряхнула остатки расплавленных снежинок с одежды Степана, чтобы скорее высохла.

Черная и гордая, как рысь, на пружинистых лапах подошла к хозяину Мурка. Потерлась о ноги.

— Из города до Радождево бригадир меня подбросил. А дальше… пешком по сугробам. Кто ж поедет к нам в деревню на коне по такой погоде? А сугробы такие, что мороз, а идешь по снегу, вязнешь, — и жарко.