Дар над бездной отчаяния

Стёпка звал в гостиницу пообедать и поваляться перед дневным представлением. Григорий не мог себе объяснить, почему остался на второе отделение. В перерыве манеж огородили высокой стальной сеткой. Под гром литавров Тернер вышел на манеж, посылая воздушные поцелуи публике. В малиновом сюртуке и чёрном цилиндре, блестел лаковыми сапогами. Он явно был в ударе. С шутками-прибаутками укладывал львов в ряд на манеж, сам ложился сверху. Заставлял всех девятерых хищников одновременно вставать на задние лапы. Целовался, ездил верхом… И всё без хлыста, легко, весело. Публика, чуя весёлый настрой, тут же полюбила его, хлопала, топала. В конце выступления Тернер сделал Кольбергу знак, решил показать «царский номер», подготовленный и опробованный им в Москве. Львов загнали в клетки. На манеже остался один Цезарь – могучий, с седой, до полу, гривой.

– А сейчас, почтеннейшая публика, вы сподобитесь узреть невиданный страшный и ужасный номер, – объявил Кольберг. – Никто в мире не рискует повторить то, что исполняет знаменитый укротитель хищных зверей, царь надо львами, великий мистер Тернер!

Григорий сидел на коляске в проходе, совсем рядом с манежем. Он уже видел этот номер в Москве. И всякий раз, замирая сердцем, глядел, как Цезарь, подволакивая огромные, будто лапти, лапы, подходил к Тернеру. Вот и тут ткнулся мордой в ладонь, сглотнул лакомство. Тяжко запрыгнул на тумбу. Оркестр смолк. Густо сыпалась барабанная дробь. Тернер снял с головы цилиндр. Кланялся на четыре стороны, мелькал лысиной. Барабанная дробь оборвалась. Сделалось тихо, будто в рядах никого не было. Тернер, улыбаясь во весь рот, обвёл взглядом ряды, подмигнул Григорию. Встал к Цезарю боком. Отработанным незаметным движением потянул льва за нижнюю губу. Зверь привычно разинул пасть. Тернер, все еще улыбаясь, нагнулся и, как печник в трубу, засунул голову в львиный зев. Григорий окаменел. Непостижимым образом он почувствовал: случится ужасное. Через секунду раздался хруст, долетевший до задних рядов, глухой вскрик. Тело Тернера красным комом упало на опилки. Лев прыгнул с тумбы и, будто прося прощения, лизал хозяину лицо. Тишина обвалилась визгами и криками. Зрители сбивались в проходах, лезли на спинки стульев, норовя получше разглядеть. «Он ему голову отгрызает!», – кричали из задних рядов. Выбежавшие на манеж служители загородили от Григория и льва, и жертву.

На другое утро Григорий попросил Стёпку подвезти его к клеткам со львами. Цезарь лежал на соломе, уронив башку на вытянутые передние лапы. Перед ним валялись нетронутые обветревшие куски мяса. От прижмуренных глаз тянулись тёмные дорожки слёз. Выяснили, зверь был не виноват. В момент, когда Тернер засунул голову в пасть, на губе у льва сидела пчела. Прижатая, она ужалила. Случился спазм и зверь непроизвольно сомкнул челюсти на голове хозяина. Всю ночь борчиха, как малое дитя, баюкала на руках мёртвого мужа. Хоронили Тернера с большим почётом. Впереди перед гробом, – Кольберг придумал – вели вороного коня с чёрными султанами на голове и пустым седлом. В стремена носами назад были вдеты пустые тернеровы сапоги. Цирковые кони под чёрными попонами везли гроб. Играл оркестр. Собрался весь Тифлис. Кидали под ноги на мостовую тюльпаны и розы. Стёпка вёз Григория на коляске, обливался потом. Сочно хрустели под колёсами стебли цветов. От этого хруста пробегал по лопаткам мороз, так было похоже на тот хруст в манеже.

…Все эти дни Григорий молчал, отказывался от еды, почти не спал. По ночам чудилось – откроет глаза, а в номере Тернер: «Если денег нет в кармане, выпей, брат…».

– Гришань, ты не язык откусил? – донимал Стобыков на поминках. – Разинь рот.

– Отвяжись, Христа ради.

– Тогда поешь. Я те твои любимые пироги с требухой положил.

– Не хочу.

На другое утро после похорон Григорий очнулся затемно. Глядел в окно на белевшие над ущельем снеговые шапки. Смерть Тернера, будто молния, вдруг высветила блистающим светом всю бессмысленность его цирковой жизни. «…Сделал тысячи набросков лиц, людей, что выходили позировать на манеж, – думал он. – И в каждом я углядывал открытую или затушёванную смущением ли, страхом гордыню. Выходит, я её всё время в людях и тешил… А покойник Тернер зверей мучил, сам страдал…

Маленькая пчёлка залетела и в один миг пресекла его жизнь… Вспомнил, как покойный шутил: «Хорошо, у кого две головы, одну откусят, другая останется». А мы всё загадываем наперёд…».

«Безумне, окоянне человече, в лености время губиши», – пришли на ум слова покаянного канона Христу. И в этот миг, будто в ответ, над тёмным ущельем засверкала в лучах невидимого из окна солнца двуглавая вершина. И это сияние отозвалось в Гришином сердце тихой радостью. Розоватое облако, набежавшее на сияющую вершину, как бы слилось с ней.