Дар Орла

Наиболее серьезной проблемой, с которой встречается в этом аспекте сновидящий, является неуклонная фиксация второго внимания на такой детали, которая всегда остается незамеченной вниманием повседневным, создавая тем самым почти непреодолимое препятствие для оценки. То, что ищешь в сновидении, оказывается совсем не тем, чему уделяешь внимание в повседневной жизни.

По словам дона Хуана, только в период обучения необходимо прилагать усилия к тому, чтобы сделать второе внимание неподвижным. После этого приходится бороться с почти непреодолимым притяжением второго внимания и лишь мельком бросать взгляды на окружающее. В сновидении следует удовлетворяться самыми краткими видениями всего, так как если на чем-нибудь сфокусируешься, мгновенно теряешь контроль.

Последней обобщенной задачей, которую он передо мной поставил, был выход из тела. Я частично преуспел в этом, и все время считал это своим единственным реальным достижением в сновидении.

Дон Хуан исчез прежде, чем я усовершенствовал ощущение в сновидении, что я могу свободно обращаться с миром повседневных вещей, находясь тем временем в сновидении. Его уход прервал то, что, по моему мнению, должно было быть неизбежным проникновением времени моего сновидения в мир повседневной жизни.

Для того, чтобы объяснить контроль второго внимания, дон Хуан ввел идею воли. Он сказал, что воля может быть представлена в виде максимального контроля свечения тела как энергетического поля, или о ней можно говорить как об уровне профессионализма, или как о таком состоянии бытия, которое внезапно входит в повседневную жизнь воина в определенное время. Она ощущается как сила, излучаемая из средней части тела вслед за моментом абсолютной тишины, или сильного ужаса, или глубокой печали, но не вслед за моментом счастья, потому что счастье слишком разрушительно и не дает воину концентрации, требуемой, чтобы использовать свечение тела и обратить его в молчание.

— Нагуаль говорил мне, что печаль человеческого существа настолько же могущественна, как и испуг, — сказала Ла Горда. — Печаль заставляет воина лить кровавые слезы. И то, и другое может привести к моменту молчания. Или же молчание приходит само по себе из-за того, что воин стремится к нему в течение всей своей жизни.

— Ты сама когда-нибудь испытывала такой момент молчания?

— По всей вероятности, да. Но я не могу припомнить теперь, на что это похоже, — сказала она. — Мы с тобой оба испытывали его, но никто из нас ничего не может об этом вспомнить. Нагуаль говорил, что это момент черноты, момент еще более тихий, чем момент выключения внутреннего диалога. Это чернота, эта тишина дают возможность намерению направить второе внимание, управлять им, заставлять его делать то или другое. Именно потому это называется волей. Намерение и результат (эффект) являются волей. Нагуаль говорил, что они взаимосвязаны. Он говорил мне все это, когда я пыталась научиться летать в сновидении. Намерение летать производит результат полета.

Я сообщил ей, что уже почти отбросил возможность когда-либо испытать волю.

— Ты ее испытаешь, — сказала Ла Горда. — Беда в том, что мы не достаточно проницательны, чтобы знать, что же с нами происходит. Мы не ощущаем своей воли, потому что думаем, будто она должна быть чем-то таким, о чем мы знаем наверняка, как о том, что мы делаем или чувствуем, как, например, гневом. Воля очень тиха, незаметна. Воля принадлежит другому «я».

— Какому другому «я»? — спросил я.

— Ты знаешь, о чем я говорю, резко сказала она. — Мы находимся в нашем другом «я», когда совершаем сновидение. К настоящему времени мы уже входили в наше другое «я» бесчисленное количество раз, но мы еще не являемся цельными.

Последовала затяжная пауза. Я признался себе, что она права, утверждая, что мы не цельные. Я понимал это в том смысле, что мы были только учениками неисчерпаемого искусства. Но затем мне пришло на ум, что, возможно, она имела в виду что-то другое. Это не была рациональной мыслью. Сначала я ощутил нечто, вроде покалывания в солнечном сплетении, а потом возникла готовая мысль, что она, вероятно, говорит о чем-то, совсем другом. Затем я таким же образом ощутил ответ. Он пришел ко мне блоком, своего рода комком. Я знал его целиком сначала кончиком своей грудины, а затем в уме. Проблема состояла в том, что я не мог достаточно быстро распутать то, что знал, чтобы выразить это в словах.

Ла Горда не прерывала моих размышлений ни дальнейшими комментариями, ни жестами. Она, казалось, была внутренне соединена со мной до такой степени, что нам не нужно было говорить что-либо.

Некоторое время мы еще поддерживали состояние общности друг с другом, а затем оно захлестнуло нас обоих. Постепенно мы успокоились. Наконец, я заговорил. Не то, чтобы у меня была потребность произнести то, что мы оба знали и чувствовали. Просто нужно было восстановить опору для нашей дискуссии.