Дар речи

Дидим вдруг лег на бок, повернувшись к нам спиной, и мы увидели надпись на его футболке – «Fuck Off».

– Ясно, – сказал Жуковский.

– Пойдемте, – сказала Шаша. – Оставим его в покое.

Леди Макбет зимним вечером

2020

Мы спустились в кухню и набросились на бутерброды – Шаша еле успевала резать хлеб, ветчину и сыр. Я пил кофе чашку за чашкой, для Арсена в холодильнике нашелся томатный сок.

– Ох как я его любил когда-то, – промычал Жуковский. – Томатный сок с мякотью, с солью! В детстве думал, что ничего вкуснее не бывает…

– А сейчас? – спросила Шаша. – Я вот в детстве думала, что не бывает ничего вкуснее копченой колбасы, а сейчас терпеть ее не могу.

– Я в Испании пристрастился к хамону, – сказал Арсен. – Опиваешься с него, но там есть чем утолить жажду. У меня там дома – винный погреб с риберой дель дуэро и приоратом. Дульсинея обожает галисийское белое, а я – терпкое красное…

– Она и в самом деле Дульсинея?

– Нет, конечно, – сказал Арсен, вытирая салфеткой налившиеся кровью губы. – Проболтался, извините.

– Продолжайте, Арсен, – сказал я. – Что же это у вас за Дульсинея такая?

– Ну я, простите, двоеженец. Поневоле, конечно, но двоеженец. Жена – больна, с ней сиделки, врачи… А мне сорок шесть, и я могу отжаться от пола сто десять раз без передышки…

– И у вас свои потребности, – сказала Шаша.

– Ей двадцать, зовут Ириной, родила дочь, потом сына, она проста как хлеб, и мне это по душе. Живет со своей матерью и детьми в Испании, неподалеку от Таррагоны, в доме, который я купил, и, когда я там бываю – это счастье. А возвращаюсь домой – как в ад…

– Но Данте не отправлял в ад больных шизофазией, – сказал я.

– У каждого свой бог, свой рай и ад, Илья Борисович, говорю это не только как муж тяжелобольной женщины, с которой прожил немало счастливых дней, но и как верующий человек, православный христианин с Богом в душе.

– Отвечу как православный христианин, – сказал я. – Бог должен быть не в душе, а на небе, чтобы мы хоть иногда смотрели на себя в зеркало.

– Илья Борисович… – Жуковский вздохнул. – Я репортер, я кровь в воде чую, понимаете?

– Я понимаю, – сказала Шаша. – Читала вашу книгу о Сосновском – блестящая работа. И очень хорошо передан дух девяностых, когда Бог, дьявол, картофельные очистки, идеалы, советские маршалы, проститутки и колбасные обрезки, ангелы и демоны варились в одном котле с говном, чтобы в конце концов получилось то, что получилось. Очень у вас это ярко и убедительно получилось.

– А еще я падок на похвалу. – Жуковский развел руками. – Мне пора. Сканы и копии документов пришлю вам по почте.

– …Ему, конечно, ни за что не понять, кем и чем была Марго для Дидима, – сказала Шаша, когда за машиной Жуковского закрылись ворота. – Даже я иногда не понимаю. И каково это – в шестьдесят лет узнать, что люди, которым ты всю жизнь поклонялся, не стоят даже плевка Господня?

– Твои представления о физиологии Господа шокировали бы богословов.

– Извини.

– Не хочешь ли прогуляться? – сказал я. – Снег идет, скоро стемнеет, фонари уже зажглись… это разве не то, что мы любим? Полчаса à pied[18] выдержишь?

– Certes.[19]

Когда мы вышли из ворот, Шаша взяла меня под руку.

За деревьями, которые были высажены на разделительной полосе, горели огоньки Левой Жизни. Эти деревья когда-то посадили, чтобы левые не завидовали правым, а правые не думали о левых. Жители Левой Жизни по много раз на дню переходили в Правую, чтобы мыть полы, подрезать деревья, красить заборы, ремонтировать электропроводку, нянчить чужих детей, служить хозяевам в кухне и в постели, но потом возвращались в свои домишки, и только Шаше удалось остаться, стать своей, превзойти многих из тех, кому она от рождения была призвана служить.

До одиннадцати лет она была солнечной девочкой. Так говорила бабушка, так говорила мать, – все говорили. Красивая хохотушка. В одиннадцать лет она взялась шурудить кочергой в печке – и слишком глубоко сунула руку в топку. На ней был свитерок, рукав загорелся. Она была одна в доме. Бросилась к раковине – но воду отключили; ее в Левой Жизни часто отключали. Выбежала во двор, кое-как добралась до медпункта, но фельдшерица уехала в город.

…Была солнечной – стала черной. Мальчишки стали приставать – считали ее легкой добычей, потому что у нее рука, значит, можно. Все вокруг стали врагами, всё вокруг стало темным. Слышала, как соседка сказала матери: «Кто ж теперь ее замуж возьмет? Красивая, умная, это да, но жить-то придется не с ней – с рукой, а это только праведник выдержит».