Дар речи

– Ох, Шрамм, милый, я с вами точно с ума сойду…

Я взял ее за руку.

– Но клянусь, Шаша, если речь зайдет о тебе – я ни перед чем не остановлюсь. Я всю жизнь работаю адвокатом, но стану самым злым, самым последовательным и самым безжалостным прокурором в мире…

– Ты всё никак не можешь смириться со смертью мамы, Шрамм. Но поверь, Дидим тут ни при чем. Всё-всё-всё, молчу, пойдем домой, будем думать; надо что-то делать…

Мы побрели к дому.

Шагах в пятидесяти от нас какая-то женщина везла по тротуару старика в инвалидном кресле. Она с силой толкала коляску, и я вдруг подумал: как похожа она на Грушеньку, помощницу по хозяйству в доме Шкуратовых – высокая, плечистая, с могучим крупом.

Поймав мой взгляд, Шаша вдруг замедлила шаг, остановилась, отошла к забору; послышались звуки, какие бывают при рвоте. Беременность – нелегкое испытание для женщины в ее возрасте.

Отдышавшись, Шаша снова взяла меня под руку, но теперь мы еле плелись.

Женщина с инвалидной коляской скрылась за поворотом, и Шаша вздохнула с явным облегчением.

Вернувшись домой, мы выпили чаю, Шаша легла и сразу заснула; я спустился вниз, налил себе на палец виски, закурил и стал считать.

Считал я медленно, досчитал до семисот девяноста пяти, когда часы в гостиной пробили десять, оделся и вышел в сад.

По расчищенной от снега дорожке добрался до флигеля, вошел без стука.

Грушенька вскочила, увидев меня.

– Вы как здесь? Сюда нельзя, Илья Борисыч! Нет, уходите! Нельзя!

Я шагнул к человеку, сидевшему в инвалидном кресле, и замер.

С головы до ног он был спеленут бинтами, из-под которых торчали только кончики пальцев ног, пальцы левой руки и часть лица – лица страшного, красного, обожженного, искореженного, но узнаваемого, – и я узнал его, и сердце мое оборвалось.

– Бобинька, – прохрипел я. – Бобинька Скуратов, боже мой…

– Он мой! – рыдающим голосом закричала Грушенька, защищая раскинутыми руками Бобиньку. – Он ничей, он мой! Никому не нужен, только мне, срамной бабе, а вы все… – Она набычилась и топнула ногой. – А ну вон отсюда! Пошел! Ну, пошел! Он мой, понял? Мой! мой! мой!..

Я вылетел из флигеля, упал на четвереньки, вскочил и бросился к дому.

Первым побуждением было – разбудить Шашу, привести в чувство Дидима, потребовать объяснений, наорать, ударить…

Но я сдержался. Медленно разделся, опустился в гостиной на диван, медленно, чтоб не расплескать, налил виски в стакан, медленно закурил, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

Бобинька

1998

«Фантастическое, – писал Роже Кайуа, – это нарушение общепринятого порядка, вторжение в рамки повседневного бытия чего-то недопустимого, противоречащего его незыблемым законам, а не тотальная подмена реальности миром, в котором нет ничего, кроме чудес… Фантастическое манифестирует скандал, разрыв, вторжение необычного, почти невыносимое в реальном мире».

Именно такой в девяностых и была московская жизнь, пользователи которой еще хорошо помнили «незыблемые законы» жизни советской, но нередко были вынуждены пускаться во все тяжкие, чтобы вечером увидеть в зеркале свое лицо, выпить остывшего чаю и рухнуть в постель.

Каждый день я просыпался, ожидая обнаружить себя собакой, тараканом или телом на операционном столе, но левое оставалось левым, правое – правым, роза – розой, а если что и менялось по-настоящему, так это содержимое моего кошелька. Иногда желание измениться, превратиться в кого-нибудь или пусть даже во что-нибудь было таким сильным, что я готов был на любое превращение, лишь бы прекратилась эта страшная неопределенность, это межеумочное существование, жизнь между небом и землей…

Летом девяносто восьмого Россию накрыл дефолт: правительственная жесткая финансовая политика столкнулась с парламентской мягкой бюджетной, и в этот конфликт вмешался азиатский валютный кризис. Всё рухнуло. В магазинах ценники меняли два-три раза в день, женщины плакали у прилавков в отчаянии – не хватало денег на самое необходимое. Продавцы голландских цветов разорились за один день, когда курс доллара вырос втрое. Наша фирма уволила многих сотрудников и хваталась за любое дело, которое могло бы принести деньги. Впрочем, грех жаловаться – мне-то платили по-прежнему очень хорошо.

В начале сентября мне позвонила Шаша: «Надо спасать Дидима, приезжай».

Встретились мы в Измайловском парке, в той его запущенной части, куда и собачники, и милиция забредали редко.

Шаша и я приехали на такси, а Конрад прикатил на белоснежном лимузине величиной с крейсер. Если к машине приближались чужие, она вдруг оживала, начинала мелко дрожать, мигать фарами и рычать: «Держите дистанцию, держите дистанцию».

Конрад был в белом шелковом пальто до пят, в широкополой шляпе, лиловом пиджаке и красных брюках, в ботинках с загнутыми вверх узкими носами, с чудовищной сигарой в зубах, на которые были надеты золотые коронки, с толстой цепью на шее, длинные же его пальцы были сплошь унизаны кольцами и перстнями.