Дар речи

– Тебя тут цитируют с восторгом, – сказал он как-то, обращаясь к Шаше, – а меня это огорчает. Ты говоришь: «Мне не нужно, чтобы ты написал хорошо, мне нужно, чтобы ты написал к среде». То есть вы воспитываете в своих сотрудниках дилетантизм, прикрываясь требованиями производства. Читая вашу газету, диву даюсь: как высрано, так и заморожено! И всюду компьютеры, компьютеры – от вас даже почерка не останется!..

– Мы должны сообщить новость первыми, – холодно ответила Шаша, – и нам не до красот. У нас два десятка рерайтеров, которые приведут текст в порядок, чтобы мы вышли с новостью прежде всех.

– У народа на дворе всегда то сорок первый, то сорок пятый, а у интеллигенции – всегда тридцать седьмой, – сказал Шкуратов. – Но когда-нибудь народ пожалеет, что отверг интеллигенцию…

– Всё просто, – вступил в разговор Дидим. – Ты хотел свободы для себя – а пришла свобода для всех. Кого хотят, того и читают. Обидно, понимаю.

– Раньше будущее было лучше, – с улыбкой сказала Шаша.

– Да что вы знаете о народе, снобы…

– Вообще-то – знаем и понимаем, – сказал Дидим, – поэтому и убеждены, что демократия немыслима без массового безмозглого конформизма, легковерия и наивности. Только так можно сформировать послушное население, которое ругает правящую элиту, но следует ее приказам.

Папа Шкура покачал головой.

– Борис Виссарионович, – сказала Шаша, – а вы никогда не думали о большой книге? Нечто вроде автобиографии, мемуаров. О себе, о времени, о друзьях и врагах… Не обязательно считать эту книгу завещанием, но неужели никогда не хотелось вот так сесть по-настоящему, писать как хочется, осмыслить прожитое, подвести итоги… А мы – помогли бы издать, продвинуть? Успех обеспечен, я уверена, а на презентацию соберется полный зал.

Папа Шкура промолчал, но Шаша угадала: он давно думал о мемуарах. Даже начал что-то набрасывать, но московская обстановка мешала сосредоточиться, а телефон не давал покоя и в Правой Жизни.

Он всё хуже себя чувствовал, и врачи посоветовали сменить обстановку, отдохнуть. Вместе с очередной дамой сердца он поехал в Италию, два месяца провел в Виареджо, где уже на второй день взялся за книгу.

По возвращении в Москву он за несколько недель довел дело до конца.

Первыми читателями стали Дидим и Шаша.

Прочитав рукопись, Дидим сказал:

– Исчерпание ресурса.

– Значит, издаем, – сказала Шаша.

Книга быстро разошлась, но Папа Шкура не чувствовал себя победителем.

На даче он часами сидел в гостиной со стаканом виски, иногда брался за какую-нибудь книгу, но не дочитывал и до середины. Всё чаще вспоминал Марго, Лизу-Лизетту, Глазунью…

Дидим позвонил сестре, и Алена устроила отцу турне по итальянским университетам, где его принимали с воодушевлением.

Из Италии он не вернулся, поселился неподалеку от Виареджо.

В середине нулевых меня вызвал Макс Шехтель, который после смерти Дейча стал единовластным хозяином нашей фирмы.

– Ты давно не виделся с Борисом Шкуратовым?

– Лет сто.

– Сыну некогда, дочери некогда, но ведь кто-то же должен им интересоваться!

– Дидим позванивает ему время от времени…

– Это не то! Ты же сын – почему бы тебе не съездить в Италию? Там ранняя весна, красиво, тепло…

– Это приказ?

– Но в форме личной просьбы. Фирма всё оплатит.

– С чего бы?

– Что-то мне не понравился его разухабистый тон, когда мы с ним вчера разговаривали.

Я прилетел в Рим в конце апреля, на поезде доехал до Пизы, а там меня встретил Папа Шкура.

Он похудел, загорел и выглядел для ракового больного очень неплохо. Машину он вел уверенно, ехал быстро.

– Не в Виареджо, а в Форте деи Марми, – вот где я живу. То есть в Мраморной крепости. Рядом Каррара, мрамор, Микеланджело и так далее. Сам увидишь – места там замечательные. Мало что изменилось с восемнадцатого века, а то и с шестнадцатого. Настоящая Европа, настоящий европейский дом. Мои соседи живут в доме, который построили их предки в четырнадцатом веке. Это Лигурия, сынок. Нам бы так… Ты не женился? Так я и думал. А я, можно сказать, обрел женщину. Или она меня, не знаю. Помнишь Аннунциату у Гоголя? Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее… нет, лучше другое: но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце… И про полный голос: полный голос ее звенит, как медь… Полный голос, а! Как неожиданно и как поэтично! Но мою зовут Марией, хотя я называю ее Аннунциатой…

Аннунциата оказалась высокой и красивой женщиной лет сорока, черноволосой и черноокой, с лицом совсем не гоголевским, а живым и улыбчивым.

На ломаном русском она пригласила нас в дом.

– Купил или арендовал? – спросил я, оглядывая дом с широкой лестницей и львами у входа.

– Долгая история. Давай-ка ужинать.

За ужином пили красное вино, но Папа Шкура сделал едва глоток.

После ужина мы вышли на террасу, откуда открывался вид на вечернее море, игравшее всеми оттенками красного, розового, лилового и золотого.

Аннунциата принесла вино, мы устроились в креслах, Папа Шкура закурил.